: Основы кантовской этики

рассудка, сами по себе не означающие ничего, кроме формы закона, и благодаря

этому делают возможными априорные синтетические положения, на которых

основывается все познание природы”.[34]

Об основном законе чистого практического разума Кант в «Критике практического

разума» говорит: “Но для того, чтобы рассматривать этот закон без ложных

толкований как дан­ный, надо заметить, что он не эмпирический закон, а

единственный факт чистого разума, который провозглашается, таким образом, как

первоначально законодательствующий разум”.

[35] Таким обра­зом, этот закон дан нам как факт; при этом он дан как факт

особого рода - факт разума. Как же мы можем не считаться с такого рода фактом?

Долг

Если нравственный закон дан нам как факт разума, значит он должен оказывать на

нас непосредственное воздействие. Каким об­разом осуществляется это

воздействие? В «Критике практического разума» написано: “Моральный закон...

есть императив, который повелевает категорически, так как закон не

обусловлен; отношение воли к этому закону есть зависимость, под

названием обязательно­сти, которая означает принуждение к поступкам,

хотя принуждение одним лишь разумом и его объективным законом, и которая

назы­вается поэтому долгом...”.[36]

Таким образом, присутствие в нас нравственного закона мы ощущаем в виде веления

долга. Согласно Канту, долг нельзя ставить на одну доску с чувственными

влечениями; он явление совсем дру­гого, «высшего» порядка. Он кардинально

отличается от них как с точки зрения характера воздействия на нас, так и в

отношении своего метафизического статуса. “Максима себялюбия (благоразу­мие)

только советует, закон нравственности повелевает. Но ведь

большая разница между тем, что нам только советуется, и тем, что нам

вменяется в обязанность”.[37] Кроме

того, если при удовлетво­рении какого-нибудь влечения мы испытываем

удовольствие, то выполнение нами долга не сопровождается ни удовольствием, ни

страданием. Долг «выше» всего чувственного; он расположен в со­всем другой

плоскости, имеет совсем другой источник. По Канту, если совершив какой-нибудь

поступок, пусть даже самый благовид­ный, человек испытал при этом удовольствие,

то это верный при­знак того, что он совершил его не из уважения к нравственному

закону, а потакая какому-нибудь своему (может быть, не осознан­ному) влечению.

Возьмем еще одну цитату из «Критики практиче­ского разума»: “Долг! Ты

возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что льстило бы людям,

ты требуешь подчинения, хотя, чтобы побудить волю, и не угрожаешь тем, что

внушило бы естественное отвращение в душе и пугало бы; ты только

устанавли­ваешь закон, который сам собой проникает в душу и даже против воли

может снискать уважение к себе (хотя и не всегда исполнение) ; перед тобой

замолкают все склонности, хотя бы они тебе втайне и противодействовали, - где

же твой достойный тебя источник и где корни твоего благородного происхождения,

гордо отвергающего всякое родство со склонностями, и откуда возникают

необходимые условия того достоинства, которое только люди могут дать себе?”.

[38]

Где? Ответ Канта на этот вопрос нам уже известен: в ноуменаль­ном мире, к

коему причастны и мы как существа разумные. Именно оттуда исходит голос

практического разума в виде категорического императива, в виде безусловного

повеления долга. Остается лишь осознать всю радикальность этого ответа Канта.

Ведь если основной закон чистого практического разума и нравственный закон -

одно и то же, то это значит, что вся наша нравственность имеет чисто

ноуменальное происхождение; в ней нет ничего феноменального, ничего

природного. И наоборот: в нашей природе нет ничего нрав­ственного! Другими

словами, поскольку мы существа ноуменаль­ные, постольку мы нравственны;

поскольку же мы существа природные, постольку мы безнравственны.

Следовательно, всегда, когда мы поступаем согласно нашей природе, когда мы

подчиняемся природной причинности, мы поступаем аморально. Это весьма сильное

заключение, способное вызвать и действительно вызвавшее недоумение и

несогласие многих. И однако тезис о несовместимости природы и нравственности

является краеугольным камнем кантовской этики. Нравственность Кант связывает

со свободой. Именно в нравственном законе он видит основание той

«причинности, кото­рая не есть явление, хотя результат ее находится тем не

менее в явлении», причинности, связанной не с природой, а со свободой.

Этические категории

Свобода и воля

Теперь мы лучше можем понять, что такое, по Канту, свобода. В «Критике

практического разума» он пишет: “Так как чистая фор­ма закона может быть

представлена только разумом, стало быть, не есть предмет чувств и,

следовательно, не относится к числу явле­ний, то представление о ней как

определяющем основании воли отличается от всех определяющих оснований событий в

природе по закону причинности, так как в этом случае определяющие основа­ния

сами должны быть явлениями. Но если никакое другое опреде­ляющее основание воли

не может служить для нее законом, кроме всеобщей законодательной формы, то

такую волю надо мыслить совершенно независимой от естественного закона явлений

в их взаимоотношении, а именно от закона причинности. Такая незави­симость

называется свободой в самом строгом, т. е. трансценденталь­ном смысле”.

[39] В «Критике чистого разума» сказано: “Свобода в практическом смысле

есть независимость воли от принуждения импульсами чувственности”.

[40] Как видим, Кант определяет свободу как независимость от закона

природной причинности, от «принуж­дения» со стороны чувственности. Это

отрицательное определение свободы. Здесь свобода выступает как негативная

свобода, как «сво­бода от...». Кант это прекрасно понимает и пишет: “Но эта

незави­симость есть свобода в негативном смысле, а собственное

законодательство чистого и, как чистого, практического разума есть сво­бода

в положительном смысле”.[41]

Таким образом, позитивная свобода, «свобода к...», определяется Кантом как

добровольное подчинение нравственному закону. Это положительное определение

свободы.

Уместно проанализировать здесь довольно-таки таинственное понятие воли, которое

я до сих пор не использовал (оно встречалось только в цитатах). Но почему

таинствен­ное? На первый взгляд слово «воля» кажется вполне понятным и

привычным. Однако когда начинаешь осмысливать его более тща­тельно, выясняется,

что оно обладает какими-то с трудом уловимы­ми, ускользающими коннотациями.

Понятия воли и свободы соседствуют друг с другом. На русском языке одно из

значений слова «воля» представляет собой синоним слова «свобода». Основное

зна­чение слова «воля?» по-русски, по-немецки и на других языках - это,

приблизительно говоря, способность принимать решения по­ступать так, а не иначе

и, приняв решение, прилагать целенаправ­ленные усилия для его выполнения. Воля

сознательна, она связана с разумом, с расчетом, в отличие от желаний, влечений,

страстей, которые обусловлены чувственностью, эмоциями и зачастую

бес­сознательны. При этом понятие «воля» чрезвычайно близко к поня­тию «я». Мне

кажется, что в большинстве контекстов можно совсем не пользоваться словом

«воля», без ущерба для смысла заменяя всюду выражения «моя воля», «наша воля»,

«воля человека» просто словами «я», «мы», «человек». Лишь в специальных

контекстах понятие воли необходимо, в таких, например, в которых воля

ис­следуется как отдельная способность человека наряду с другими его

способностями или когда она оценивается по степени и качеству в выражениях

«сильная воля», «железная воля», «безвольный чело­век» и т. п. Видимо, прав

Шопенгауэр, говоря, что “подлинное... зерно, единственно метафизическое и

потому неразрушимое в че­ловеке, есть его воля”.

[42]

Хотя, раз уж речь зашла о Шопенгауэре, следует заметить, что его понимание воли

отличается от кантовского и от традиционного. Как известно, он

противопоставляет волю и разум, сближая первую с бессознательным стремлением и

называя «слепой», а второй трак­туя чисто инструментально и считая покорным

слугой этой «слепой» воли. Если взять приведенную цитату целиком, то хорошо

видна и совершенно не кантовская трактовка вещи в себе, которую дает

Шопенгауэр: “Между тем в кантовской этике, особенно в «Кри­тике практического

разума», всегда заметна на заднем плане мысль, что внутренняя и вечная сущность

человека состоит в разуме. Я должен здесь, где вопрос затрагивается

лишь мимоходом, ограни­читься простым утверждением противного, именно что

разум, как и вообще познавательная способность, представляет собою нечто

вторичное, принадлежащее явлению, даже прямо обусловленное организмом;

подлинное же зерно, единственно метафизическое и потому неразрушимое в

человеке, есть его воля”.[43]

Разумеется, что для Канта вечная сущность человека, постольку поскольку он

пред­ставляет собой вещь в себе, состоит в разуме. Сутью кантовской философии

является то, что мир вещей в себе разумен, что всякая вещь в себе есть нечто

умопостигаемое. Для Канта «вещь в себе» и «ноумен» - это синонимы. Поэтому

утверждение, что разум есть что-то вторичное, принадлежащее только явлению,

представляет собой с кантовской точки зрения просто нонсенс.

Можно не пользоваться в философских текстах термином «во­ля», но можно при

желании и пользоваться им. Кант интенсивно использует данный термин в своих

сочинениях по этике. При этом наряду со словом Wille (воля) он нередко

употребляет слово Willkur (произвол) . Последнее применяется им тогда, когда

воля выступает в роли неопределенной возможности совершать поступки. Но Канта

больше интересуют воля, каким-то образом уже определенная, и те основания,

которые могут определять волю. Так, в самом начале «Критики практического

разума» он пишет: “Практические основоположения суть положения,

содержащие в себе общее определение воли, которому подчинено много практических

правил. Они бывают субъективными, или максимами, если условие

рассматривается субъектом как значимое только для его воли; но они будут

объек­тивными, или практическими, законами, если они признаются

объ­ективными, т. е. имеющими силу для воли каждого разумного существа”.

[44] Таким образом, воля всякого человека определяется максимами, которые

либо остаются у него чисто субъективными, либо объективизируются, подчиняясь

практическим законам. В первом случае воля человека определяется в конечном

счете прин­ципом себялюбия и личного счастья и, следовательно, находится

целиком во власти закона природной причинности, преследуя ма­териальные цели,

которые в изобилии ставятся перед ней способно­стью желания. Во втором случае

она определяется нравственным законом, основным законом чистого практического

разума, кото­рый действует на нее как категорический императив; в этом случае

она освобождена от необходимости преследовать материальные це­ли, действуя не

по закону причинности природы, а по закону при­чинности свободы. С точки зрения

Канта, если воля разумного существа нормальна, то она просто по дефиниции

должна определяться нравственным законом, законом чистого практического

ра­зума: ведь коль скоро существо разумно, то и действовать оно должно в

соответствии с разумом. Если же оно действует в соответствии с принципом

личного счастья, если максимы его воли опреде­ляются его естественными,

природными склонностями, т. е. чувственностью, то волю такого разумного

существа Кант называет чувственной, побуждаемой патологически. Другое дело

животные: у них воля с необходимостью определяется их чувственностью, та­кую

волю Кант именует «брутальной». Нелюди не таковы. Поэтому поводу в «Критике

чистого разума» можно прочесть: “В самом деле воля чувственна,

поскольку она подвергается воздействию пато­логически (мотивами

чувственности); она называется животной (arbitrium brutum), когда

необходимо принуждается патологиче­ски. Человеческая воля есть, правда,

arbitrium sensitivum, но не brutum, а liberum, так как чувственность не делает

необходимыми ее действия, а человеку присуще самопроизвольно определять себя

независимо от принуждения со стороны чувственных побужде­ний”.

[45]

Категории воли

Эта способность самопроизвольно определять себя является, по Канту,

отличительной особенностью именно человеческой воли. Признание Кантом наличия у

человека такой способности и делает его философом свободы, человеческой

свободы, что, как уже упомя­нуто выше, является наиболее ценным для нас,

живущих в конце XX в., в Канте как этике и учителе жизни. В какой перспективе

видит Кант человеческую волю? В «Критике практического разума он пишет: «А этот

принцип нравственности именно в силу всеобщ­ности законодательства, которую он

делает высшим формальным основанием определения воли, независимо от всех

субъективных различий ее, разум также провозглашает законом для всех разум­ных

существ, поскольку они вообще имеют волю, т. е. способность определять свою

причинность представлением о правилах, стало быть, поскольку они способны

совершать поступки, исходя из основоположений, следовательно, и из практических

априорных прин­ципов (ведь только эти принципы обладают той необходимостью,

какой разум требует для основоположений). Таким образом, прин­цип

нравственности не ограничивается только людьми, а простира­ется на все конечные

существа, наделенные разумом и волей, и даже включает сюда бесконечное существо

как высшее мыслящее суще­ство. Но в первом случае закон имеет форму императива,

так как у человека как разумного существа можно, правда, предполагать чистую

волю, но как существа, которое имеет потребности и на которое оказывают

воздействие чувственные побуждения, нельзя пред­полагать святой воли,

т. е. такой, которая не была бы способна к максимам, противоречащим моральному

закону. Моральный закон поэтому у них есть императив, который

повелевает категорически, так как закон необусловлен; отношение такой воли к

этому закону есть зависимость, под названием обязательности, которая

означа­ет принуждение к поступкам, хотя принуждение одним лишь разу­мом

и его объективным законом, и которая называется поэтому долгом, так как

патологически побуждаемый (хотя этим еще не определенный и, стало быть, всегда

свободный) выбор (Willkur) заключает в себе желание, проистекающее из

субъективных при­чин и поэтому могущее часто противиться чистому

объективному основанию определения, следовательно, нуждающееся как в мо­ральном

принуждении в противодействии практического разума, которое можно назвать

внутренним, но интеллектуальным при­нуждением. Во вседовлеющем мыслящем

существе произвольный выбор с полным основанием представляется как неспособный

ни к одной максиме, которая не могла бы также быть и объективным законом; и

понятие святости, которое ему в силу этого присуще, ставит его, хотя и

не выше всех практических, но выше практически ограничивающих законов, стало

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9