Принципы текстового анализа

"Люди, мало чуткие к искусству, думают часто, что художественное произведение составляет одно целое, потому что в нем действуют одни и те же лица, потому что все построено на одной завязке или описывается жизнь одного человека. Это несправедливо. Это только так кажется поверхностному наблюдателю: цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету" (Толстой 1955: 286).

Смысл текста как всеобщая взаимосвязь всего со всем покрывает все виды источников смыслообразования, как входящие в состав содержания текста, так и не входящие, но играющие формами знаковой организации текста, в том числе передающими и содержание.

В ХХ веке наиболее употребительными стали понятия схемы, фрейма (frame), скрипта (script), сценария (scenario) и плана (plan) для обозначения различных видов знаний, притом что схема в таком контексте определяется как "наиболее абстрактное определение активной организации опыта" (Миллер, Галантер, Прибрам 1975: 191; Найссер 1981: 81; Сухих 1998: 190, 191). Как можно видеть, многим исследователям представляется правомерным (и мы здесь разделяем это мнение) трактовать понятие схемы как родовое (универсальное) по отношению к нисходящим понятиям фрейма, скрипта, плана и всех прочих возможных статических и динамических схем концептуализации явлений в поле человеческих восприятий мира вообще и текстов культуры в частности. Можно утверждать, что наряду со схемами-фреймами и схемами-фабулами в текстообразовании существуют также, например, схемы-проекты и схемы-программы эффективного текстопостроения для трансляции идейно-художественного начала в тексте. Одновременно в аспекте текстовосприятия существуют требующие выявления схемы усмотрения идейно-художественного начала в тексте. Выявление и описание таких схем значимо для построения адекватной теории интерпретации художественного текста.

Согласно формуле У. Найссера схема собирает информацию, использует ее, меняется под ее воздействием (Найссер 1981: 80). (Заметим, что под информацией Найссер имеет в виду сведения о свойствах и об устройстве воспринимаемого объекта или события.) В составе схемы исследователь выделяет планы (plans), соответствующие понятиям об установках и разного рода широких и специфичных предвосхищениях (там же: 70, 154, 184), и форматы (formats), определяющие вид, к какому должна быть приведена информация, чтобы удостоится рассмотрения и получить осмысленную и непротиворечивую интерпретацию (там же: 74). В то же время ученым подчеркивается активный характер схемы, исполняющей планы и заполняющей форматы, а также направляющей выбор из возникающих по ходу рецепции альтернатив, в том числе в ситуации дефицита данных о принадлежности постигаемого начала к той или иной возможной концептуальной рамке как должному месту размещения потенциальной информации. Понятия о формате интерпретации и об индивидуации функции текста взаимоположены. Индивидуировать функцию текста означает соотнести с соответствующим форматом восприятия и интерпретации.

Схемы имеют прямое отношение к выделяемому ван Дейком стратегическому способу понимания (strategic understanding), имеющему место в реальной практике опережающей (tentative and hypothetical) интерпретации читателем или слушающим высказывания еще до момента полного знакомства с его языковым содержанием. Стратегический подход находится в зависимости не только от текстуальных характеристик, но и от знаний о мире и цели коммуникации (ван Дейк, Кинч 1988: 168). Для стратегической интерпретации характерна, как на то указывает ван Дейк, многоохватность, одновременное оперирование множеством уровней структурной организации высказывания, данными непосредственно языковой и неязыковой действительности (van Dijk 2001).

Наше представление об основных (допускающих дальнейшие внутренние градации) уровнях организации идейно-художественных текстов является данью традиционным европейским многослойным моделям космоса как упордоченного бытия (ср.: Сусов 1998) в порядке нисхождения "Бог-дух-душа-тело" и в порядке восхождения "внешнее - глубокое внешнее - внешнее-внутреннее - идея" Согласно Н. Гартману, каждый бытийный слой мироздания имеет свои принципы, законы и категории. Царство категорий обладает тем же слоистым строением, что и бытийные слои. Низшие категории относятся к высшим как элементы. Содержательная полнота высшего бытия превосходит содержательную полноту низшего и не покрывается низшими категориями (Гартман 1995: 623-624). Постулат Гартмана (1958: 329) о приоритете внутренних (заднеплановых, глубоких) феноменологических слоев над внешними имеет следующую логическую форму:

Каждый слой эстетического предмета имеет свой особый тип оформления, которого нет в другом слое.

Но в этой самостоятельности содержится и зависимость: оформления переднего слоя всегда достаточно для явления ближайшего заднего слоя.

В конечном счете самое внешнее оформление (чувственно данного) в конце концов определяется тем, что ему наиболее гетерогенно - самым заднеплановым, именно тем, что должно быть выявлено.

Собственно текстовыми являются в нашем понимании три нижних этажа таблицы, тогда как верхний превосходит по содержательной емкости любой текст, поскольку имеет своей стихией божественное (латинский термин deitas). Рефлексия читателя активна на трех верхних этажах и на каждом из них по-разному.

Таблица 3.

Основные уровни и форматы взаимодействия читателя с художественным текстом

В ярусе текстовых средств (2), выделенных из безликой массы текстового материала, рефлексия направляется на формирование суждения о форме текстовой организации. Здесь находят себе место выделенные еще Аристотелем категории глосс, метафор и обыденных выражений, всевозможные виды стилистических фигур и тропов из соответствующих перечней всех времен и народов, деление лексического состава на основной фонд, архаизмы и неологизмы, автоматизирующая и дезавтоматизирующая тенденции в организации текстовых средств и иные понятия о средствах и приемах текстообразования.

В ярусе текстовых смыслов (3) бытуют такие ступенчато расположенные формы концептуализации означаемого, как синкреты, эмпирические понятия или общие представления, научные понятия и теории (Выготский 1982; Давыдов 1996), а также значения, содержания и смыслы (Богин 1986), а в рамках нашего рассмотрения - также эмоции и понятия, умопостигаемые сущности и ценностные смысловые отношения.

Верхний ярус, ярус дивинации (4), вбирает в себя такие подпадающие под категорию духовного предвосхищения организованности рефлексии, как совесть, любовь, вдохновение (Франкл 1990: 97, 98, 99), бытие в истине (сакраментальнвя формула Г. Флобера - tre dans le vrai) или голос живущего в человеке Бога. Здесь порождающий глубокие интуиции пробужденный дух оказывается "нерефлектирующим сам себя" и даже ослепляемым прямым самонаблюдением. Он представляется в виде динамичного мирового процесса, из которого возникают отношения, ценности, идеалы и духовные горизонты личности. Сюда же относится выдвинутое Л. Витгенштейном представление о мистическом как "невысказываемом" опыте созерцания мира с точки зрения вечности (Витгенштейн 1994: 72). Исток смыслообразования находится в своего рода светящей (не только слепящей) тьме, которая сама исчерпывающим образом не может быть освещена со стороны одним каким-либо созерцанием или понятием (Дионисий 1995: 247; Франкл 1990: 99, 129).

Смыслообразование дивинационного типа не для всякого беллетристического текста выступает целью. Многие беллетристические тексты ориентируются на трансляцию моральных понятий или эмоций и не претендуют на выведение читательского сознания на миропонимание по Истине или Добру, которые по своей идеальной (идейной) природе не могут уложиться в прокрустово ложе понятия и слишком богаты гранями по сравнению с программируемым текстом аффектом.

Содержательное начало каждого яруса не сливается с началами других ярусов, но состоит в отношениях взаимодействия и взаимоперевыражения. Стихия взаимодействия конечных целей культуры, причастных верхнему ярусу таблицы, с содержаниями нижних, текстовых ярусов с точки зрения языка формирует проблемное поле филологии в целом, включая теорию индивидуации художественного. Отчуждение анализа языковых средств от анализа смыслов мы, вслед за Р. Якобсоном (1975) находим неправомерным (противоположное мнение высказывает Г.В. Степанов: Степанов 1980).

К числу опорных схем нашего текстового анализа следует отнести разработанное Г.И. Богиным филологическое представление о растягивании смысла, а также общеметодологическое представление о перевыражении деятельности общественного человека в многообразии организованностей текстового материала и точек фиксации распредмечивающей рефлексии над ним.

Одной из важнейших в художественном текстообразовании схем является описанная Г.И. Богиным схема растягивания смысла, определяемая как способ смыслопостроения в тексте, при котором интенциональное начало текста по мере своего развития в акте чтения и вхождения во все новые связи и зависимости видоизменяется и конкретизируется (ср.: Богин, 1986: 25). Важным аспектом понятия растягивания смысла в художественном тексте выступает имплицитное представление о монистическом характере смыслопостроения, о возобновлении цельного смысла в отдельных дробях текста и на отдельных этапах чтения. Тем самым открывается возможность для обсуждения способов выражения и перевыражения в тексте художественной идеи. Понятие растягивания смысла связано с понятием перевыраженности.

Текст как сложно опредмеченная духовная деятельность подразумевает единство и перевыраженность фиксаций рефлексии в ряде локусов и феноменологических слоев одновременно или последовательно (при процессуальном подходе). В приведенной здесь широкой трактовке понятие о перевыраженности позволяет даже техническую инструкцию рассматривать как перевыражение деятельности пользователя. Рефлексия как таковая возможна в силу перевыражения мира в опыте индивида. В более узком понимании перевыраженность, или установка на возобновление цельной идеи целого текста, выступает как принцип организации художественных текстов. Принцип перевыраженности в последнем значении претендует на статус универсалии для художественных способов говорения о мире (такое определение использовалось нами ранее: Богатырёв 1998: 92). Здесь следует уточнить, что перевыраженность в широком понимании присуща всякому тексту в силу презумпции его глобальной когеренции. В более узком понимании можно говорить о типе перевыраженности интенционального начала, или концепта текста, в его соотношении с типом самого концепта. Понятие будет обладать одним типом перевыраженности, а идея - другим, не тождественным понятийному. Текстовая установка на построение понятия предполагает целостное перевыражение ряда граней понятия в ряде локусов текста. Текстовая установка на трансляцию идеи предполагает несуммирующее перевыражение идеи в наиболее широких содержательных категориях, таких, как семантический ритм, растягивание смысла.

Многие исследователи текста употребляют понятия цельности и целостности (иногда также когерентности, например: Белянин 1988: 105) как синонимичные, в то время как задачи цельного и целостного анализа, равно как цельной и целостной интерпретации текста подчиняются едва ли не противоположным нормам деятельности.

Целостность (наряду с континуальностью и процессуальностью) относится прежде всего к свойствам сознания читателя о тексте, обусловленным принципиальной завершенностью (замкнутостью, отдельностью) самого восприятия текста реципиентом (сходную точку зрения на данную категорию высказывают: Воробьева 1993: 25; Beaugrande, Dressler 1981; Holland 1980). Целостность определяется как интегративное целое (англ. whole, нем. das Ganze, фр. le tout), состоящее из относящихся к целому соотнесенных между собой по принципу дополнительности разнопорядковых членов, элементов и структур (тем самым отклоняется определение целого по Берталанфи как некой особой содержательной "взаимосвязи" частей). Понятие целостности относится к неформализуемым понятиям и не исчерпывается никаким системным описанием (Блауберг 1977: 27).

В теории литературного произведения целостность принято толковать как "охват всего произведения", тогда как цельность произведения проявляется лишь в известной его части: "произведение в его целостности это вообще все, что мы имеем на странице и под переплетом, включая даже опечатки" (Урнов 1988: 303). Само понятие цельности трактуется как синонимичное выражение по отношению к такому термину, как инвариант (неизменяемое ядро и нерасторжимое целое) всех возможных перетолкований (там же: 282). Рамки текста уже рамок произведения, но и текст может обладать несколькими достаточно цельными интенциями и структурами (например, художественной и познавательной в исторической повести).

Понятие цельности предполагает наличие определенной смысловой доминанты (ср.: Кинцель 1997: 83). В целостности важен ансамбль качеств, в цельности - приоритет за точкой пересечения отношений между элементами функционально нагруженной, целенаправленной структуры. Последняя, будучи воплощенной в конкретном материале и тем самым данной в форме энергии, называется в методологии конкретной системой (Гаспарский 1977: 48). В нашем случае в качестве таковой будет выступать текст как система, нацеленная на обеспечение трансляции художественной идеи. Категория художественной идейности при этом будет разрабатываться как источник построения цельного представления об организации текстовых средств, направленных на оптимальную трансляцию художественной идеи широкой аудитории читателей. Тексты будут трактоваться как конкретные системы, ориентированные на обеспечение условий интендирования культурных смыслов, включая идейно-художественные.

Задачу целостного анализа произведения ставит перед собой литературоведение в целом и семантическая поэтика как литературоведческая дисциплина (Поляков 1978: 5). З.И. Хованская настаивает на целесообразности комплексного анализа литературного произведения (включающего в себя текст) по стреле, или в авторской формулировке - в системе отношений: действительность - автор - произведение - читатель (Хованская 1980: 220). По мнению исследователя, такая схема анализа выводит интерпретатора на обнаружение обусловленной эстетическим намерением ("идейно-художественным замыслом") писателя композиционной доминанты - структурно активного композиционно-литературного средства (там же: 222). Важная роль при этом отводится мировоззрению писателя. Последний пункт представляется нам одним из наиболее противопоказанных лингвистическому анализу текста, поскольку служит потайной дверью для наделения исследуемого объекта неограниченным числом скрытых, то есть независимых от методов лингвистического (а может быть, и научного вообще) наблюдения, свойств.

Предложенная исследователем схема анализа не только сложна (в силу включения в поле рассмотрения многих достаточно автономных неизвестных), но и во многом практически невыполнима. Даже профессиональные пользователи этой схемы в лице литературоведов в мировом масштабе на практике обнаруживают неспособность прийти к общеразделяемой точке зрения на идентичность личности Шекспира, метода Эдгара По (реакционный романтизм, прогрессивный реализм, символизм, сюрреализм), эстетического намерения "Тихого Дона" М. Шолохова (прокоммунистическое / антикоммунистическое) и композиционной доминанты "Улисса" Джеймса Джойса.

Лингвистам, не вычитывающим мировоззрения в головах писателей, ближе другая позиция, высказанная также в стане литературоведения (Затонский 1972: 24), согласно которой для изучения текста художника, в совершенстве владеющего своей стихией, обращение к элементу биографическому становится излишним. Как показывает мировая практика, биографический метод в условиях конкуренции кастовых идеологий не приводит ни к разделенной истине, ни к большей открытости текста интимному самопониманию каждого (там же: 19-29).

Суть цельного аналитического подхода к тексту заключается в выявлении единой точки пересечения многих опирающихся на доступные наблюдению средства текста интерпретационных конструктов, задающей формат дальнейшего содержательного и формального развития текстовых риторических структур.

Отечественная филология ХХ века знала конфликтное противостояние двух интерпретационных парадигм, которые неточно назывались исторической и психологической (имманентной, феноменологической, неокантианской) или по именам ученых-лидеров - линией Д.С. Лихачева и Г.Г. Шпета (ср.: Лихачев 1989: 10-22). Первая парадигма ориентирована на трактовку текста как факта биографии автора, которая сама рассматривается как факт истории, истории литературы в частности. Вторая ориентирована на развитие анализа внутренней структуры текста, для которой понятия жизни эпохи, государственного устройства, общественной и партийной жизни являются специфическими условиями и фоном, но не подменяют собой самого текста как предмета рассмотрения (Шпет 1989).

Согласно Ю.М. Лотману (в его "Лекциях по структуральной поэтике"), Д.С. Лихачеву и в целом литературоведческому направлению в интерпретации текста для того, чтобы стать текстом, графический объект "должен быть определен в его отношении к замыслу автора, эстетическим понятиям эпохи и другим, графически в тексте не отраженным величинам" (Лотман 1994: 203; Лихачев 1989, 1999). Непроясненным для нас остается то, как литературоведческое многознание может отвечать основополагающей для европейской эстетики формуле Канта: "прекрасно то, что нравится в простом суждении (следовательно, не посредством чувственного ощущения в соотвествии с понятием рассудка)" (Кант 1994: 106). Кроме того мы не располагаем лингвистически релевантным представлением о замысле, которое могло бы лечь в основу лингвистической стратегии интерпретации интенции текста.

Как известно, "замысленное всегда остается неопределенным и поддается разнообразному восполнению - сделанное же зафиксировано и тем самым подвержено старению" (Гадамер 1991:155). Уже Лев Толстой (1955: 233-236) в 1889 году, а затем в начале 1970-х годов Д.М. Урнов доказательно продемонстрировали реакционное методологическое значение понятия о замысле как "мере претензий писателя" в сопоставлении с понятием о воплощенном исполнении как мере достигнутого реальным текстом качества (Урнов 1973: 84-88). Ставить перед читателем задачу по подпиранию авторитета надломившегося под грузом тяжеловесного замысла незадачливого писателя не только негуманно, но и безнравственно в силу того, что таким образом оправдывается некачественное текстопроизводство.

На основе заложенных в тексте коррелятов ожидание смысла перестраивается до восстановления в усмотрении взаимосогласия между целым и его частями. В случае достигнутого понимания детали в частях и части в целом должны, по выражению В. Дильтея, сходиться к единому центру (ср.: Гадамер 1991: 73). Границы текста, определяемые материальным субстратом, при герменевтическом понимании изменению не подлежат (ср. с не разделяемым нами противоположным подходом: Амброзини 1981).

Герменевтика ХХ века, в первую очередь в лице М. Хайдеггера и Г.Г. Гадамера, провозгласила "онтологический поворот герменевтики к путеводной нити языка". Язык же определяется в этой связи как "всеобъемлющая предвосхищающая истолкованность мира" (Гадамер 1991: 29). Большинство категорий, которые использует в своей герменевтике Гадамер, восходит к традиции гуссерлианской феноменологии, а также фундаментальной онтологии М. Хайдеггера. Среди них важнейшее место принадлежит предпониманию, горизонту понимания, традиции, предрассудку.

Предпонимание (оглядка на цель целого - лат. scopus toti) рассматривается как определяющаяся традицией предпосылка понимания, поэтому оно трактуется в качестве одного из условий понимания. Смысловое ожидание читателя по отношению к тексту, или, по выражению Г.Г. Гадамера, "горизонт понимания", может трактоваться как известная совокупность предрассудков и "предсуждений", обусловленных традицией и языком как частью традиции.

Понятие предрассудка трактуется Гадамером как malum necessarium (необходимое зло) и не несет только негативную смысловую нагрузку. По Гадамеру, "предрассудком называется суждение, которое имеет место до окончательной проверки всех фактически определяющих моментов. Следовательно, "предрассудком" не называют ложное суждение, в его понятии заложено то, что может быть оценено позитивно и негативно" (Gadamer 1960: 255).

Традицию Гадамер считает одной из форм эпистемического авторитета. Связь между историей и современностью пролегает в свете традиции. В современности живы элементы традиции, которые и были названы Гадамером предрассудками.

К так понимаемым предрассудкам в настоящем исследовании мы можем отнести такие влиятельные широчайшие интерпретационные установки, как "европоцентризм", "романтизм" и "христоцентризм". Иными словами, мы исходим (и не всегда осознанно) в интерпретации текстового материала из достижений и ценностей европейского знания и европейской философии Нового времени, а также из ценностей и "горизонтов понимания", открытых Европе христианством.

Страницы: 1, 2