Происхождений цивилизации

потребления. Средства коллективного производительного потребления

рассчитаны на движение (производство) и одновременно из-за своей

коллективной природы не поддаются действию индивидуального естественного

отбора. Сочетание этих особенностей придает средствам коллективного

производительного потребления способность к самодвижению, т.е. к

саморазвитию. Эта способность тесно связана с коллективной природой

средств коллективного производительного потребления, и, как показано

выше, технологическая степень сложности коллективных орудий находится в

зависимости от демографического состояния их носителей, а пусковой

механизм саморазвития коллективных производительных сил связан с

изменением этого демографического состояния, являющегося первостепенным

показателем субъективного (личного) элемента производительных сил.

Складывается впечатление, что генезис коллективной природы

производительных орудий у гоминид связан с эволюцией демографического

состояния последних.

Если ранние гоминиды уже обладали повышенным метаболизмом, то их

трофические (пищевые) связи с экосредой должны были быть относительно

напряженными, поскольку гоминиды мало подчинялись действию популяционных

волн (гл. I, 1). С экологической точки зрения, популяции первозданных

растительноядных гоминид имели невыгодные эволюционные перспективы, и,

возможно, не случайно, что почти все растительноядные гоминиды, т.е. все

австралопитеки, за исключением австралопитека умелого, не пережили

падения биопродуктивности среды в начале оледенения Гюнц I, 1,36–1,27

млн. (позднейший австралопитек бойсов из Пенинджа, Натрон, Танзания,

датирован ок. 1,35 млн.; южноафриканские находки не выходят за пределы

1,5 млн., за исключением австралопитека африканского, гипотетически

датированного в Таунге, Капская провинция, Южная Африка, ок. 1 млн.

лет.). Формально рассуждая, следовало бы предположить, что эволюционным

выходом для растительноядного австралопитека афарского могло быть

сокращение численности его локальных популяций обратно пропорционально

превосходству его уровня удельного метаболизма по сравнению с другими

млекопитающими. Метаболизм у него был в 3,8 раза выше стандарта

млекопитающих, значит, его численность должна была сократиться вчетверо,

что способно было перевести австралопитека афарского, очевидно, в лице

его потомка — австралопитека умелого в иную эконишу. В самом деле,

усредненное отношение биомассы растений, растительноядных и хищных

животных в экосреде близко отношению величин 15 (растения), 1,5

(растительноядные) и 0,3 (хищники)[35], т.е. биомасса растительноядных в

10 раз меньше биомассы растений, а биомасса хищников - в 5 раз меньше

биомассы растительноядных. Поэтому, если численность какого–то

растительноядного вида надо сократить вчетверо, ему лучше всего

превратиться в хищника. Возможно, именно таким образом растительноядный

австралопитек афарский породил линию хищных гоминид (австралопитек

умелый, человек прямоходящий). В силу вышеуказанных причин в популяциях

этих хищных гоминид (точнее, всеядных со склонностью к хищничеству)

должны были существовать демографические ограничения, и мы предполагаем,

что в качестве первичного демографического ограничителя гоминиды усвоили

материальную культуру коллективных производительных орудий (средства

коллективного производительного потребления, стабильность которых

коррелировала с демографической стабильностью носителей).

Коллективную природу орудийной деятельности ранних гоминид,

принадлежащей к технологии низкой степени сложности (уровень олдовайской

культуры), мы объясняем корреляцией между низкой степенью сложности

технологии и по возможности низкой плотностью населения первых хищных

гоминид. Первостепенный интерес, конечно, представляет конкретный генезис

демографически детерминированной технологии, однако факты на этот счет

скудны. Типично олдовайская технология (9 типов орудий и технологический

процесс примерно той же степени сложности) по сложности близка к объему

кратковременной памяти у человека, измеренному в структурных единицах и

равному 7±2[36]. Если некоторые олдовайские орудия были побочным

продуктом изготовления отщепов, то степень сложности олдовайской

технологии могла не выходить за пределы 7 типов. В этом случае генезис

объема кратковременной памяти у человека надо искать именно здесь. С

информационной точки зрения, оптимальную производительность технологии

такой степени сложности обеспечивал примерно эквивалентный мужской

коллектив производителей, что позволяет предполагать численность

локального сообщества носителей типично олдовайской культуры в 28 особей.

Палеодемографически численность сообществ ранних орудийных гоминид

оценивают в 25–30 особей[37]. Технологическая и палеодемографическая

оценки, очевидно, совпадают.

Таким образом, мы предполагаем, что генезис коллективности средств

производительного потребления у гоминид был вызван нуждами в

демографическом самоконтроле их популяций. Этот самоконтроль

обеспечивался технологическими средствами сообразно вышеописанной

демографо–технологической зависимости.

3. ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА

Согласно демографо–технологической зависимости, изменение

демографического состояния популяций древних гоминид сопровождалось

усложнением практикуемой ими технологии. Более сложный инструментарий

становится более специализированным и производительным, так как

соответствие формы и функции орудий растет со специализацией последних.

Отсюда проистекает наблюдаемое в истории возрастание производительности

средств труда вместе с ростом сложности порождающей их технологии.

Прямых сведений о росте производительности труда у ранних гоминид нет.

Однако существуют данные, позволяющие составить общие представления на

этот счет. Согласно К.Дж.Джолли[38], древние растительноядные

безорудийные гоминиды, с точки зрения пищевой стратегии, были близки

ископаемым павианам симопитекам. У современных павианов бабуинов

показатель эффективности сбора пищи составляет примерно единицу (это

отношение времени, необходимого для добычи пищи, ко времени, связанному с

ее потреблением). Аналогичный показатель, похоже, имеется и у горилл[39].

Однако у таких охотников и собирателей, как современные африканские

бушмены и хадза, а также австралийские аборигены, этот показатель может

составлять 0,25, что в среднем означает один день добычи пищи на три дня

ее потребления. У примитивных земледельцев — папуасов Новой Гвинеи

обсуждаемый показатель достигает уже 0,1 (т.е. день добычи пищи на девять

дней ее употребления)[40]. Следует добавить, что современные бушмены и

австралийские аборигены (обычно) живут в условиях пустынной

низкобиопродуктивной экосреды, так что древние гоминиды, населявшие более

продуктивные биотопы, могли, по меньшей мере, не уступать им в

эффективности добычи пищи. Не исключено, что ашельская “технологическая

революция” могла сочетать рост степени сложности технологии с повышением

эффективности связанного с ней хозяйства.

Рост производительности труда, связанного с добычей пищи, у

первобытных гоминид сопровождался высвобождением части их активного

времени от хозяйственной деятельности, а это ослабляло эффект сиюминутной

нужности производственных отношений гоминид. Но сама целостность

сообществ гоминид к моменту “ашельской революции” уже миллион лет

обеспечивалась отношениями, связанными с технологическим образом жизни,

т.е. древней формой производственных отношений. Рост производительности

труда, строго говоря, снижал впечатление нужности этих производственных

отношений, поскольку в свободное время они не имели никакого

практического воплощения. Производственная нужда гоминид друг в друге

слабела, а их сообщества в принципе должны бы были распасться, утратить

свою технологию и вернуть гоминид в животное состояние.

На наш взгляд, для предотвращения такой угрозы первобытный социум

стихийно нашел средства социализировать свободное время своих членов с

целью поддержать свою нормальную целостность. Это сопровождалось

развитием у ранних гоминид потребностей в общении непроизводственного

характера. Общение подобного рода дополняло обычные производственные

отношения, актуально функционирующие лишь часть активного времени гоминид

(при производственных процессах). В целом все активное время гоминид

могло быть заполнено различными формами коммуникаций: производственными

(необходимыми для производства жизни и интеграции социума) и

непроизводственными (необходимыми для интеграции социума, а в конечном

счете для успешного производства жизни).

Развитие непроизводственных форм общения, приведшее к формированию

вторичной непроизводственной структуры общества, не было результатом

каких-то “изобретений” и т.п. У животных существуют некоторые формы

поведения, которые, если предположить, что ими обладали и гоминиды, могли

развиться в непроизводственные формы общения. У животных этого не

происходит, поскольку их образ жизни не порождает тех потребностей в

непроизводственном общении, которые возникли у гоминид вследствие роста

производительности их труда. Рассмотрим биологические предпосылки

социальных форм поведения первобытных гоминид, которые легли в основу

вторичных общественных структур и связанной с ними духовной культуры.

Многие животные имеют средства коммуникации, обнаруживающие сходство с

элементарной формой человеческого языка[41]. Эксперименты с шимпанзе,

ближайшим родственником человека, показали, что этот примат способен

усваивать человеческий язык жестов — амслен, что послужило подкреплением

гипотезы о жестовой форме первого языка гоминид[42], поскольку последние

вполне могли иметь способности родственных им шимпанзе. Пережитки языка

жестов широко представлены у современного человека (непроизвольная

жестикуляция при разговоре), что может объясняться древней связью центров

управления речью (зоны Брока и Вернике левого полушария головного мозга)

с центром управления правой рукой в левом полушарии. Связь объясняется

тем, что первоначально речевые центры обслуживали жестовый язык, а затем

приспособились к управлению устной речью. Поскольку речью и правой рукой

у человека ведает левое полушарие (у правшей), признаки подобной

функциональной асимметрии головного мозга (в частности, признаки

праворукости) могли бы свидетельствовать о начале процесса возникновения

(или даже нейро–физиологического закрепления у австралопитека умелого)

языка жестов. Н.Тот, анализируя индустрию из Кооби–Фора, 1,9–1,4 млн. (в

основном это индустрия карари, 1,65–1,25 млн., синхронная раннему

человеку прямоходящему), обнаружил, что ее создатели были

праворукими[43], что может быть древнейшим свидетельством существования

языка жестов у гоминид. Начало процесса, впрочем, может восходить к

финальному австралопитеку умелому, поскольку у гоминида KNM–ER 1470

(менее 1,82±0,04/1,6±0,05) отмечено развитое поле Брока. Причины и время

перехода к устной речи у человека прямоходящего не ясны, однако, процесс

завершился уже 0,73 млн. лет назад, о чем свидетельствует появление

знакового творчества, датированное этим временем (см. Приложение).

Конкретный ход генезиса языка жестов у гоминид пока не ясен. Из опытов

с шимпанзе известно, что наилучшим образом они усваивают язык жестов,

когда их пальцы просто складывают в нужный знак[44]. Можно лишь гадать,

не передавали ли древние гоминиды аналогичным образом технологические

навыки, и не привела ли подобная практика к жестовому языку. Генезис

звукового языка также проблематичен. Во всяком случае, его нельзя

объяснять производственной необходимостью — например, охотничьей,

поскольку этологически близкие гоминидам-охотникам хищники охотятся молча

(например, гиеновые собаки).

С социально–философской точки зрения, основную функцию языка можно

видеть в его способности социализировать свободное время

непроизводственным способом. Так, австралийские аборигены проводят

свободное время в обыденных разговорах (сплетнях)[45], что, несмотря на

внешнюю невыразительность подобного способа общения, позволяет заполнить

свободное время социальными связями.

Весьма вероятно, что генезис языка имел отношение к первой известной

форме религиозных представлений - мифологии. Как показал А.Леруа–Гуран

статистическим методом[46] (современную статистику см. в Приложении), в

верхнепалеолитическом франко–кантабрийском изобразительном искусстве (как

в наскальном, так и в мобильном искусстве малых форм) существовало

поразительное однообразие сюжетов. В течение 20000 лет (от ориньяка I до

мадлена VI) западноевропейские кроманьонцы рисовали основную композицию,

состоящую из фигур лошади, бизона (или быка) и горного козла (или

замещающих его оленей, мамонта), которую сопровождали некоторые другие

(обычно крайне редкие) животные, а также редкие антропоморфы и весьма

многочисленные знаки. Это сюжетное однообразие А.Леруа–Гуран совершенно

справедливо объяснил крайней стабильностью стоящих за ним идеологических

представлений, которым могли отвечать только мифологические. Мы показали

(см. Приложение), что между франко–кантабрийским искусством верхнего

палеолита и мобильным искусством среднего и нижнего палеолита существует

глубокое генетическое родство. Это позволяет датировать возникновение

открытой А.Леруа–Гураном мифологии временем появления первых

доверхнепалеолитических памятников мобильного искусства, древнейший из

которых — Странска скала (Брно, Южная Моравия, Чехия, преашель,

Гюнц/Миндель II, меньше или равно 0,73 млн.).

Верхнепалеолитические создатели мифологической живописи, несомненно,

обладали вербальным языком, поскольку достоверный глоттохронологический

возраст древнейшего известного праязыка — ностратического составляет не

менее 15000 лет (этот возраст эквивалентен примерной радиоуглеродной дате

в 13000, что соответствует концу французского мадлена IV). Однако возраст

праязыка современного человека, наверняка, близок возрасту его появления,

т.е. не менее 200000 лет. Родство франко–кантабрийской мифологии,

существование которой предполагает язык, с мифологией среднего–нижнего

палеолита дает основание предполагать, что древность вербального языка не

уступает возрасту нижнепалеолитического искусства — 0,73 млн. лет.

Более того, как показали А.Маршак и Б.А.Фролов[47],

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31