Происхождений цивилизации
роли “третьего животного”: лев (Ле Пеш–Мерль–1), мегацерос (Рукадур).
Конечно, схема идеального святилища реализуется в зависимости от
топографии пещер, однако ее существование доказывается статистикой
взаимного расположения животных. По всему пещерному святилищу встречаются
также различные знаки, для которых А.Леруя–Гуран разработал свои
закономерности распределения. Их принятие сталкивается с трудностями, о
которых речь пойдет дальше.
А.Леруа–Гуран проанализировал статистику 63 украшенных гротов из 110
известных в его время (1964 г.), а также большое число мобильных
памятников[128], из которой следовала определенная частотная иерархия
сюжетов, отраженная в понятиях животных I–IV. Мы произвели статистическую
обработку 222 монументальных памятников франко–кантабрийских стилей из
Франции, Испании, Италии и России (Капова пещера), результаты которой
приведены в табл. 1 (перечень и хронологию памятников см. в табл. 3). Они
полностью подтверждают основные положения А.Леруа-Гурана, лишь несколько
уточняя их количественно и содержательно. Расчеты, сделанные нами,
относят количество памятников, где встречается тот или иной сюжет, к
общему количеству учтенных памятников. Первый столбец табл. 1 отражает
верхнепалеолитическое монументальное искусство франко–кантабрийских
стилей, а второй — мобильное искусство древнего и среднего палеолита,
перечень и хронология памятников которого (46 примеров) приведены в табл.
2. Мобильные памятники, по А.Леруа–Гурану[129], образовывали портативную
параллель монументальным святилищам. Однако в поративных святилищах
трудно установить характер первоначального ансамбля и степень
фрагментарности дошедшего материала, который иногда может быть огромным
(например, более 800 гравированных пластинок в гроте д'Анлен, локализация
и возраст как у Ле Труа–Фрер–2, см. табл. 3). Поэтому монументальные
святилища всегда более доказательны.
Франко-кантабрийские бестиарии (наборы животных) состояли из 39
определенных видов млекопитающих, птиц и рыб, а также из неопределенных
змей (собственно, лучше говорить о 37 видах, поскольку № 28–29, барсук и
бобр вызывают сильнейшие сомнения). Основу этих бестиариев составляли
животные с частотами 66,2–9,5% (лошадь, бизон, бык, горный козел,
благородный олень, лань, мамонт, северный олень, пещерный лев, медведь,
шерстистый носорог). Среди них лидирует лошадь (66,2%) и бизон с быком
(совместная частота 66,2%), что полностью подтверждает квалификацию их
А.Леруа–Гураном как “первого и второго животного” основной композиции.
Животные с частотами 44,1–16,7% (горный козел, благородный олень, лань,
мамонт, северный олень) являются обычным “третьим животным” основной
триады, а животные с частотами 17,1–9,5% — стандартными персонажами
глубин святилищ и периферий основного панно. Таким образом, основу
франко–кантабрийского бестиария составляли животные, выступающие в
ансамблях монументального искусства в четырех статистико-топографических
ролях.
Следует добавить, что франко–кантабрийское искусство,
просуществовавшее 20000 лет, сохраняло на всем их протяжении абсолютное
статистико–топографическое однообразие. Правда, святилища стиля I
полностью разрушены, однако фрагменты их бестиариев показывают полное
тождество бестиариям стиля II, в котором основная композиция в
законченном виде появляется начиная с Пер–нон–Пер. Самая поздняя основная
композиция отмечена в Дриасе III (Аддаура I). Следовательно, в течение
20000 лет западноевропейские художники изображали один и тот же ведущий
сюжет: основную композицию, состоящую из лошади, бизона (или быка) и
горного козла (или других животных класса III). На периферии этой
композиции размещались животные класса IV и антропоморфы. Эти объективные
статистико–топографические факты позволили А.Леруа–Гурану сделать вывод о
том, что единственной идеологической формой, которая могла бы отразиться
в столь стабильной иконографической системе, могла быть только
мифология[130]. Франко–кантабрийское искусство, таким образом, было
религиозным по основному жанру.
Конкретное содержание франко–кантабрийской мифологии остается
загадкой. Основываясь на серии фигур “женщин-бизонов” из Ле Пеш–Мерль-2 и
на том факте, что одна из “Венер” Лоссель держала в руках бизоний рог,
А.Леруа–Гуран предположил, что “второе животное” (бизон) было символом
женского начала, а все остальные — мужского. Это предположение
противоречит фактам. Мужчины–бизоны встречаются чаще (Ле Габийю–1, Ле
Габийю–2, Ла Пасьега С–1, Ле Труа–Фрер–2). Лоссельская “Венера”, держащая
рог бизона с 13 параллельными насечками, проще всего объясняется как
символ лунного месяца с количественным пояснением к нему (см. далее) и
обнаруживает ближайшую аналогию с клавиформой, сопровождаемой серией
пунктуаций (Нио и т.п.). Вообще принцип интерпретации топографических
классов животных при помощи понятия пола плохо подкрепляется реалиями.
Так, женщины–птицы (Альтамира–1, Ле ПешМерль–2) соединяют в себе женское
начало с “мужским” (птицы в системе Леруа–Гурана относятся к мужскому
классу). Бизоны, как отмечалось, могут быть как “мужскими”, так и
“женскими” животными. “Мужскими” животными можно признать северного оленя
и льва (мужчина–северный олень из Ле Труа–Фрер–2 и мужчина–лев из Ле
Рок–о–Сорсье). В свете сказанного разумнее воздержаться от сексуальной
интерпретации классов франко–кантабрийских бестиариев.
Из статистики анималистических сюжетов франко-кантабрийского бестиария
вытекает только, что лошадь символизировала верховное “божество”,
бизон–бык — “божество” второго порядка, а “третье и четвертое животные” —
соотносились с божествами соответственно третьего и четвертого порядка.
По ряду признаков, о которых речь пойдет дальше, франко–кантабрийская
мифология отражала некую общечеловеческую мифологическую идеологию, и
представляется перспективным поиск ее аналогий среди основных мифологем
Старого Света, древнейшие из которых связывались с мифами о Солнце, Земле
и Небе. В этой связи представляет интерес интерпретация
В.Е.Ларичева[131].
На верхнепалеолитическом поселении Малая Сыя (Хакасия, Красноярск,
Россия, 34500±450, 33060±450, 33060±300 14С) среди произведений
мобильного искусства В.Е.Ларичев открыл изображения композиций
мамонт–бизон и мамонт–черепаха. Мамонт, стоящий на черепахе, по
этнографическим параллелям интерпретировался В.Е.Ларичевым как символ
Неба, а черепаха (и замещающий ее в похожей композиции бизон) как символ
Земли. Композиция бизон–мамонт (№ 9 в списке композиций Леруа–Гурана)
представляет собой неполную триаду и, по нашим подсчетам, встречается в
10 гротах, в шести из которых она является основной (Ле Шваль (Арси),
Юшар, Капова, Ложери-От, Улан, Сен-Фрон). Эта композиция является частным
случаем соединения “второго-третьего животных” без лошади, и такое
соединение имеется в 26 гротах. Если предположить, что “второе животное”
символизировало Землю, а “третье” — Небо, то франко–кантабрийская
мифология обнаружит космогонический характер.
Древнейшей аналогией, привлеченной В.Е.Ларичевым, послужила египетская
космогония, древнейшим вариантом которой в свою очередь являлась
космогония города Гелиуполя[132]. Суть этой космогонии сводилась к тому,
что из первобытных вод (Нун, Наун) возник Атум (Атама, “Все” или
“Совершенный”), который произвел пару Шу (Шау, “Воздух”) и Тефнут (Тфини,
“Влага”). От последних произошли Геб (Гиба, “Земля”) и Нут (Ни, “Небо”).
От Земли и Неба произошли Осирис (Усири) и Исида (Иси), а также Сет
(Сута) и Нефтис (Нибт–ха)[133]. В этой системе имелись две модернизации.
В “Текстах пирамид” (конец V династии [Уннас] — конец VIII, 2423–2220 до
н.э.), древнейшем источнике по религии Египта, Атум отождествляется с Ра
(Риа, “Солнце”) в единое божество Ра-Атум (Риа–Атама, “Солнце–Все”).
“Тексты пирамид”, судя по их враждебности верхнеегипетским Осирису и
Хору, а также по упоминаниям в них нижнеегипетского царя, должны
восходить ко временам независимого нижнеегипетского царства,
датирующегося изображением нижнеегипетской короны на сосуде амратской
эпохи (Нагада I, 6600–6400/5744±300 — 5577±300 14С или 4650–4450 до н.э.)
и прекратившего существование с началом нулевой династии (3390/2700 14С
до н.э.). После франко–кантабрийской эта мифология, таким образом,
является древнейшей в мире. С поправкой на “Тексты пирамид” гелиупольскую
космогонию можно рассматривать следующим образом. Из первобытных вод
(Наун) рождается Солнце–Все (Риа–Атама), порождающее Воздух и Влагу (Шау
и Тфини), а от последних происходят Земля и Небо (Гиба и Ни). Дальнейшая
филиация является позднейшей, поскольку Усири и Сута принадлежали разным
царствам, соответственно Верхне– и Нижнеегипетскому.
Космогоническая линия Вода — Солнце — Земля — Небо в принципе отвечает
статистической иерархии франко–кантабрийских сюжетов Лошадь (66,2%) —
Бизон (51,8) — Горный козел (44,1%) как представителей классов первого,
второго и третьего животного, которые можно отождествить с Солнцем
(Лошадь), Землей (Бизон) и Небом (Горный козел и прочие представители
третьего класса). Недостает лишь интерпретации первобытных вод.
В наскальном франко–кантабрийском искусстве, помимо животных,
антропоморфов и знаков, во всех стилях (кроме первого, святилища которого
разрушены) имелся еще ряд изобразительных мотивов. Это совокупности
кривых черт (19,8%), скобления (11,3%), макароны и меандры (9,9%),
наброски пальцами (7,2%), хаотические черты (6,3%), пучки черт и линий
(2,3%). Из этих беспорядочных мотивов поддаются интерпретации макароны и
меандры, представляющие собой серии волнистых (иногда прямых) линий,
параллельных друг другу или нет. Архетипом этого мотива является
мультиплицированный зигзаг. Единственный памятник, где мотив зигзага
находит точное объяснение, — это топографическая карта из Межирича[134]
(Канов, Черкассы, Украина, среднеднепровская культура, Вюрм IV Дриас I В,
15245±1080 14С), на которой параллельные зигзаги, покрывая изображение
реки, символизировали воду. Представляется вполне вероятным, что панно
макарон и меандров символизировали то же самое.
В такие панно нередко включались фигуры животных, как бы рождающиеся
из них. Так, в Ла Бом-Латрон из панно меандров № 5 рождалась стандартная
триада лошадь–бык–мамонт[135]. Аналогичные примеры встречаются и в других
гротах (Ардалес, Гаргас I–1, Ле Труа–Фрер–1, Ле Пеш–Мерль–2, Эрберюа и
др.). Таким же окружением могли служить панно скоблений и хаотичных черт
(Ла Рок). Можно предположить, что подобные панно отражали мифологическую
линию рождения сюжетов из водного хаоса (меандры) или неопределенного
хаоса (хаотичные черты).
Таким образом, древнеегипетская мифологема первобытные воды — Солнце —
Земля и Небо находит параллель во франко–кантабрийском изобразительном
ряду панно меандров — первое — второе — третье животные и позволяет
ставить вопрос: не являлась ли франко–кантабрийская мифология древнейшей
космогонией? Подобная мифологическая идеология могла бы содержать
архетипы характерных для древнего мира культов (водный, солярный,
хтонический и астральный) и соответствующих им первоэлементов (вода,
огонь, земля, воздух). Ранее мы показали (см. гл. II, 3), что франко-
кантабрийское идеологическое наследие, вероятно, послужило одной из основ
мегалитической культуры, начинающейся, правда, лишь в финальном мезолите.
Мегалитическая культура примечательна своими астраномически выраженными
лунно–солнечными культами, и поиски их западноевропейских предпосылок
ведут в верхний палеолит. Франко–кантабрийская мифология, обладавшая,
предположительно, космогонией и лунным календарем (см. далее) могла бы
предоставить такие предпосылки.
Кроме бестиариев, франко–кантабрийское искусство располагало небольшим
корпусом антропоморфных сюжетов, статистико–топографическое положение
которых обычно связано с периферией основного панно или с глубокой
периферией пещерного святилища в целом. Однако корпус антропоморфов не
был однородным и распадался на две группы, различающиеся статистически,
стилистически, композиционно, по тенденции к зооморфизации и отношению к
системе знаков. Встречаются изображения мужчин (14%), неопределенных
антропоморфов (13,5%) и женщин (9,5%), причем неопределенные антропоморфы
иконографически и статистически чужды женским изображениям; их можно
рассматривать как крайнюю схематизацию мужского образа, к чему имелись
существенные стилистические предпосылки. Наскальные женские фигуры
подчинялись эволюционным стилистическим закономерностям, выражающимся в
грацилизации женского образа от стиля к стилю (II–IV). Напротив, мужской
образ стилистическим закономерностям не подчинялся и во всех стилях был
одинаково грацилен. Это объясняется тем обстоятельством, что, за вычетом
копьеметателя из Лоссель, все мужские фигуры никогда не были
реалистическими и всегда отличались большим или меньшим схематизмом.
Стилистическая же эволюция затрагивала лишь натуралистические изображения
женщин и животных и потому не распространялась на мужские сюжеты. Именно
преобладающая схематичность последних позволяет думать, что
неопределенные антропоморфы были крайним случаем этой схематизации, т.е.
относились скорее к мужским сюжетам, с которыми имели идентичную частоту
встречаемости. Совместная частота неопределенных антропоморфов и мужчин
достигала 22,5%. Таким образом, имелась мужская группа сюжетов (ок.
22,5%) и женская (9,5%). Сюжеты этих групп никогда не образовывали
совместных композиций, если не считать случаев присутствия на одном
панно, к которому стягивалась значительная часть сюжетов всего святилища
(например, в Масса). Мужские сюжеты могли составлять небольшие группы из
похожих антропоморфов (Альтамира–3, Ле Комбарель I, Ла
Пенья–де–Кандамо–3, Руффиньяк); то же справедливо для женских сюжетов (Ле
Комбарель I, Лоссель, Ла Магделен, Ле Рок–о–Сорсье). Таким образом,
статистическая и стилистическая чуждость мужских и женских сюжетов
дополняется топографической. Все это не подтверждает сексуальную
концепцию А.Леруа–Гурана: представители разных полов явно не служили
дополнением друг другу и играли различные роли в наскальном искусстве.
Различна была и тенденция к зооморфизации мужских и женских образов: у
мужских она иконографически и статистически несомненна (5,9%), а у
женских она нерепрезентативна (0,9%). Имеются изображения мужчин–бизонов,
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31
|