Происхождений цивилизации

общесоциальную интеграцию, поскольку области их приложения станут более

частными, специализированными. Этот ход событий не отвечал социально-

интегративным потребностям социума. Следовательно, для вторичных

общественных структур оптимальным было сохранение по возможности своего

прошлого менее дифференцированного состояния, отвечающего задачам

общесоциальной интеграции. Таким образом инертность вторичных

общественных структур, их связь со своим прошлым недифференцированным

состоянием получает социально–философское объяснение.

Как нам известно из примеров с культово–астрономическими центрами

мегалитического общества, с храмовыми центрами убейдского Шумера,

вторичные структуры имели тенденцию к централизации в подобных центрах, а

не к дифференциации сообразно потребностям локальных общин. Можно было бы

ожидать, что в цивилизованном обществе разделенного труда социум будет

сохранять вторичные общественные структуры древнего происхождения,

рассчитанные на менее дифференцированное состояние общества, а потому

способные успешно осуществлять общесоциальную интеграцию более

дифференцированного общества, в данном случае — общества разделенного

труда. Этот случай близко связан с природой сохранения социальной связи в

истории (см. гл. III, 2).

При наследовании цивилизацией вторичных общественных структур

первобытности наблюдались два основных принципа этого наследия.

Во–первых, цивилизованное общество, располагая относительно высокой

производительностью труда и сообразным ему свободным временем, подлежащим

социализации, способно было ассимилировать весь арсенал вторичных

общественных структур, который был присущ первобытности. Во всяком

случае, нам неизвестно таких форм общественного сознания первобытности,

которые бы не были унаследованы ранним цивилизованным обществом в полной

мере или в виде пережитков. Диахронические и синхронические

общечеловеческие черты цивилизации находят объяснение именно здесь. Во-

вторых, цивилизованное общество, унаследовав от первобытности вторичные

структуры, было заинтересованно в сохранении ими архаичного

недифференцированного состояния, рассчитанного на соответствующее менее

дифференцированное состояние общества, а потому оптимально пригодного для

социальной интеграции общества разделенного труда. Существенно, что

появление новых форм общественного сознания, происходящих от древних

архетипов, не сопровождалось вытеснением новыми формами родственных

древних архетипов. Напротив, они продолжали совместное параллельное

сосуществование, умножая тем самым объем вторичных общественных структур,

в чем была заинтересована цивилизация.

Социально-интегративная матрица цивилизации должна была охватывать

любые проявления общественного и индивидуального самосознания.

Цивилизация без особых усилий унаследовала от первобытности древние формы

общественного сознания, взаимоинтегрированные еще в незапамятные времена:

язык, ритуал, календарь, мифология, нравственность, пережитки тотемизма и

магии, погребальный культ, художественное творчество, пережитки фетишизма

и анимизма (нашедшие новую жизнь в цивилизованную эпоху в рамках

религии), музыкальное и танцевальное творчество (см. гл. I, 3). В эпоху

цивилизации к этим формам проявления вторичных общественных структур

добавились некоторые новации, отмеченные печатью социально–интегративных

потребностей цивилизации.

Изобразительное искусство было по происхождению сакральным (во всяком

случае мифологическим), и появление светского искусства в

раннецивилизованное время представляло собой своего рода дупликацию

(удвоение) архетипа изобразительного искусства в виде религиозного и

светского. Сходная дупликация привела к отпочкованию драматического

искусства от архетипов религиозных мистерий и т.д. Нравственные формы

поведения, регламентируя взаимосогласованные и предсказуемые поступки

членов общества, способствовали его интеграции. В первобытном социуме

нравственные нормы были одинаковы для всех его представителей, что

отвечало структурной однородности первобытного общества. В эпоху

разделения труда положение, интересы и имущественные возможности

представителей различных профессиональных групп стали различаться, что не

учитывалось системой общеупотребительных нравственных норм, которые, как

известно из истории классового общества, испытали даже дивергенцию внутри

различных социальных классов. В таких условиях нравственные формы

регуляции человеческих отношений становились недостаточны для успешной

интеграции общества в целом. В этой связи нравственные нормы, понимаемые

лишь как способ взаимного согласования поведения индивидов, испытали

своего рода дупликацию, породив очень близкие себе по задачам правовые

нормы поведения, которые имеют большое сходство с запретительной (но

также и с рекомендательной) составляющей нравственных нормативов.

Правовые нормы поведения не апеллируют к общеупотребительной морали и

представляют собой стереотипы общественных реакций на поведение

индивидов, отклоняющееся от общепринятых норм (обычное право) и норм,

зафиксированных в кодифицированных законах (законодательное право).

Правовые нормы, конечно, не являются эквивалентом нравственных норм,

однако социально–регулятивные задачи тех и других идентичны. С социально-

философской точки зрения, нравственные и правовые нормы преследуют цели

обеспечить целостность социума, выражающуюся в однотипности и

предсказуемости поведения его членов. Поэтому в рамках вторичной

общественной структуры правовые нормы должны рассматриваться как

генетически связанные с нравственными нормами.

Цивилизованный социум, заинтересованный в умножении разновидностей

своих вторичных структур, никогда не отменял их варианты, ставшие

почему–либо недостаточными. Напротив, из старого варианта выводился более

современный новый, который затем продолжал существовать наряду со старым.

По-видимому, с начала ранней цивилизации параллельно с нравственностью

существовало обычное право, которое затем в актуализированной форме было

кодифицировано. Наиболее ранние образцы законодательного права происходят

из Шумера. Имеются изложения модернизированных законов Энметены

(2360–2340 до н.э.) и Уруинимгины (2318–2312 до н.э.; пятый и девятый

цари I династии Лагаша), а также своды законов Ур–Намму (2112–2094/93 до

н.э.) и Шульгира (2093–2046 до н.э.; первый и второй цари III династии

Ура), которые являются древнейшими памятниками писаного права[109].

Судебник Ур–Намму в отдельных положениях выходит за рамки обычных

шумерских норм, что может сигнализировать о проявлении признаков

правового самосознания.

Своеобразным ответвлением того же стереотипа поведения в эпоху ранней

цивилизации явились проявления политической активности. Если мораль и

право регламентировали взаимоотношения индивидов, то стереотипные

проявления политической активности в известной мере регламентировали

взаимоотношения целых социальных образований — государств. Применительно

к ранней цивилизации речь не может еще идти об институциализированной

дипломатии и, тем более, о нормах международного права. Однако то и

другое имело древние предпосылки в отношениях государств, сложившихся еще

в эпоху раннединастического Шумера. Начиная с I династии Киша (ок.

2750–2615 до н.э.) в Шумере сложилась система последовательного

доминирования отдельных городов–государств (округ Киша, Урука и т.д.),

хотя общешумерская царская титулатура появляется лишь при II династии

Урука и Ура (“лугаль Страны, эн Шумера”, 2425–2336 до н.э.). Эта система

складывалась стихийно, но поведение шумерских округ в ее рамках выглядит

достаточно стереотипно. Крупномасштабная политическая история древнего

Египта и, вероятно, Шумера подчинялась определенной политической

закономерности. Отсюда следует, что навыки своей политики египтяне и

шумеры не изобрели: основные направления их политической активности были

подсказаны им естественно–историческим течением событий. Шумеры отражали

свою политическую историю, о чем свидетельствует надпись “Конуса

Энметены” (2360–2340 до н.э.), рассказывающая о взаимоотношениях между

городами Лагаш и Умма в период ок. 2400–2360 до н.э., а также “Царский

список”, составленный при Ур–Намму (2112–2094/93 до н.э.) и вкратце

освещающий основные военно–политические события периода 2900–2112 до н.э.

(впоследствии список был продолжен). В связи с событиями политической

истории у шумеров обнаружились редкие признаки национального

самосознания, направленного против господствовавшего в стране племени

кутиев (ок. 2200–2109 до н.э.), о чем свидетельствует надпись–поэма

Утухенгаля (2116/2111-2109/2104 до н.э., V династия Урука)[110].

Выступление шумеров против кутиев было приурочено к смене у них

правителей, что говорит о способности вести политический расчет, а прием

эламских послов — о каких-то началах дипломатии. Социальное значение

политической активности было двояким: с одной стороны, всякая внешняя

активность консолидировала социум, явившийся ее источником, а с другой —

внешняя активность социума была проявлением его общественно–интегративных

свойств, направленных на консолидацию вокруг него окружающей социальной

среды. Последнее обстоятельство отразилось в политической идеологии

Месопотамии в “имперском” понятии “Царства четырех стран света”

(Нарам–Суэн, 2236–2200 до н.э., четвертый царь династии Аккаде).

Как можно видеть, основные типы вторичных общественных структур и

соответствующих им форм общественного сознания ранней цивилизации, строго

говоря, не были изобретениями цивилизации. Они явились прямыми

продолжениями вторичных общественных структур, присущих первобытному

обществу. При этом надо учитывать следующее обстоятельство. Первобытные

архетипы вторичных общественных структур и соответствующих им форм

сознания в эпоху ранней цивилизации были дуплицированы (удвоены). Древний

вариант архетипа продолжал существование, сохраняя тесную преемственность

со своим первобытным состоянием. Новое ответвление архетипа сохраняло с

ним лишь общетипологическую связь и обретало в цивилизованных условиях

конкретные новые свойства. Так образовалась целая серия парных линий

родственных вторичных общественных структур, к которым из числа

перечисленных можно отнести следующие: общественное сознание в целом и

индивидуальное самосознание, обычный звуковой язык и дублирующий его

письменный язык, сакральное изобразительное искусство и параллельный ему

светский вариант, мистерии религиозного культа и светский театр,

нравственные нормы поведения и нормы поведения правового и, может быть,

политического свойства. В дальнейших разделах будут рассмотрены

исторические и научные формы сознания, которые могут пополнить этот

список.

Цивилизация использовала первобытные архетипы вторичных общественных

структур, образовывала от них новые и сохраняла старые наряду с новыми,

конечно, не случайно. Такое применение вторичных общественных структур

обеспечивало их значительный объем, который отвечал объему свободного

времени, имеющегося у людей высокопроизводительного общества разделенного

труда. Кроме того, все вторичные структуры цивилизованного общества

уходят генеалогическими корнями в первобытность, и это тоже не случайно.

Первобытные вторичные структуры социализировали общество неразделенного

труда и являлись общеупотребительными. Их древние общеинтегративные

свойства еще больше подходили для общества разделенного труда,

нуждающегося как раз в общеупотребительных формах общественного сознания

и соответствующих вторичных структур. Поэтому отпрыски их первобытных

архетипов, наряду с ними самими, нашли широчайшее применение в

цивилизованном обществе разделенного труда. Этот принцип применения

социумом древних социальных связей для самоинтеграции в новых условиях

означает, что социум имел тенденцию использовать свое старое менее

дифференцированное состояние для интеграции своего нового более

дифференцированного состояния. Природу образующихся таким образом

социальных связей в истории мы рассмотрим в следующем разделе.

2. ОСМЫСЛЕНИЕ ИСТОРИИ

Проблема социальных связей в истории, близкая проблематике философии

истории, имеет две области приложения. С одной стороны, социальная

преемственность имела место в сфере материальной жизни общества, а с

другой стороны, аналогичная социальная преемственность наблюдалась и в

сфере духовной жизни общества. На наш взгляд, оба варианта сохранения

социальной связи в истории имели идентичную природу, характер которой

можно усмотреть в стремлении социума использовать основы своей

жизнедеятельности, заложенные на стадии его относительно меньшей

дифференциации, для интеграции своего более дифференцированного

состояния.

Наиболее важные этапы исторического развития общества были связаны с

его дифференциацией. Согласно нашей гипотезе, изложенной в гл. I, 2,

между демографическим состоянием общества и степенью сложности

практикуемой им технологии существует определенное соответствие. В

истории известно два относительно кратковременных периода значительного

изменения демографического состояния общества. На рубеже плейстоцена и

голоцена (11700/10200 14С) на Ближнем Востоке имел место первый

значительный демографический взрыв, который закономерно (по нашей

гипотезе) вызвал неолитическую технологическую революцию,

сопровождавшуюся общественным разделением труда. Другой значительный

демографический взрыв начался в Западной Европе около XI — середины XVI

в. нашей эры. Это демографическое событие закономерно вызвало

промышленную технологическую революцию и появление массового

производства.

В исторические периоды, предшествовавшие этим

демографо–технологическим событиям, состояние дифференциации общества

менялось относительно мало. На самом деле, конечно, детальный анализ

показывает, что дифференциация общества постепенно по ряду признаков

нарастала и в промежуточные периоды (см. гл. I–II), однако революционные

изменения общественной дифференциации действительно имели место только

дважды в истории.

До плейстоцен–голоценового демографического взрыва производительные

силы первобытного общества отвечали состоянию неразделенного труда,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31