Последний приют поэта (о Лермонтове) 
Наконец, возглас «бита!» разрешил состязание в пользу Пушкина. Лермонтов
махнул рукой и, засмеявшись, сказал: «Ну, так я, значит, в дуэли счастлив!»
Несколько мгновений продолжалось молчание, никто не нашелся сказать двух
слов по поводу легкомысленной коварности червонного туза, только Мартынов,
обратившись к Пушкину и ударив его по плечу, воскликнул: «Счастливчик!»
Между тем Михаил Юрьевич, сняв с карты бумажник, спросил банкомета:
«Сколько в банке?» – и, пока тот подсчитывал банк, он стал отпирать
бумажник. Это был старый сафьянный, коричневого цвета бумажник, с
серебряным в полуполтинник замком, с нарезанным на нем циферблатом из
десяти цифр, на одну из которых, по желанию, замок запирался. Повернув раза
два-три механизм замка и видя, что он не отпирается, Лермонтов с досадой
вырвал клапан, на котором держался запертый в замке стержень, вынул деньги,
швырнул бумажник под диван[11] и, поручив Столыпину рассчитаться с
банкометом, вышел к гостям, не игравшим в карты, на балкон. Игра еще
некоторое время продолжалась, но как-то неохотно и вяло и скоро
прекратилась совсем. Стали накрывать стол. Лермонтов, как ни в чем не
бывало, был весел, переходил от одной группы гостей к другой, шутил,
смеялся и острил. Подойдя к Глебову, сидевшему в кабинете в раздумье, он
сказал:
«Милый Глебов,
Сродник Фебов,
Улыбнись,
Но на Наде[12],
Христа ради,
Не женись!»
Глебов Михаил Павлович, или, как его ласково звали товарищи, Мишка
Глебов, розовый красавец, поручик конной гвардии, поехал на Кавказ в числе
гвардейских охотников. С Лермонтовым сблизился в 1840 г., во время
экспедиции. В бою при Валерике был ранен в руку. Летом 1841 г. лечился в
Пятигорске. В «Домике» был свой человек, жил рядом, в одном доме с
Мартыновым. К Лермонтову был нежно привязан. Поэт платил ему искренним,
теплым чувством.
Как ни насыщена была жизнь в «Домике» серьезными беседами, спорами,
разного рода развлечениями, Лермонтов находил время для чтения и работы.
Он привез «множество книг». В письме просил бабушку прислать ему еще
книги, в том числе собрание сочинений Жуковского и «полного Шекспира по-
английски».
Видеть поэта за работой удавалось немногим. Он любил писать рано,
когда никто из товарищей еще не приходил и Столыпин не выходил из спальни.
Днем Михаил Юрьевич писал только изредка.
«Писал он больше по ночам или рано утром, – рассказывал Мартьянову
Христофор Саникидзе. – Писал он всегда в кабинете, но случалось, и за чаем
на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек».
Все бывавшие в «Домике» знали, конечно, что Лермонтов пишет, но не все
считали это серьезным занятием, работой. Потому-то и вспоминали поэта
главным образом как участника развлечений, выдумщика на шалости и шутки,
рисовальщика карикатур. Говорил же, например, Арнольди, что тогда все
писали, и что писали не хуже Лермонтова, и что никто этому не придавал
значения, причем говорил в 1881 г., когда Лермонтов уже давно был признан
гениальным поэтом, когда в Петербурге был открыт музей его имени.
Арнольди даже назвал Висковатову Лермонтова поэтом неважным. «...Я
видел не раз, как он писал, – рассказывал Арнольди Висковатову. – Сидит,
сидит, изгрызет множество карандашей или перьев и напишет несколько строк.
Ну, разве это поэт?..»
Эмилия Александровна Шан-Гирей тоже сознавалась, что они не видели в
Лермонтове ничего особенного, хотя позднее она утверждала, что «творениями
Лермонтова всегда восхищалась».
Вот и Васильчиков говорил Висковатову: «Для всех нас он был офицер –
товарищ, умный и добрый, писавший прекрасные стихи и рисовавший удачные
карикатуры».
A литературным планам поэта, его мечте – основать журнал, товарищи
просто не придавали серьезного значения. В разговоре с Висковатовым
В. Соллогуб, например, откровенно сознался, что планы эти он считал
«фантазиями».
После Лермонтова остались в «Домике» семь «собственных сочинений
покойного на разных лоскуточках бумаги», как записано в описи его вещей.
Эти сочинения утрачены безвозвратно. Но поэт писал, по счастью, не только
на «лоскуточках бумаги». Он привез с собой альбом в коричневом переплете,
подаренный ему В.Ф. Одоевским с такой надписью: «Поэту Лермонтову дается
сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю
исписанную. Кн. В. Одоевский, 1841 г. Апреля 13, СПБ».
Альбом был солидный – в 254 листа, в мягком переплете. На 26 листах
написаны до приезда в Пятигорск: «Утёс», «Сон», «Спор» и в «Домике»: «Они
любили друг друга», «Тамара», «Свидание», «Листок», «Нет, не тебя так пылко
я люблю», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Пророк».
Под каким настроением был написан «Листок»? Комментаторы произведений
Лермонтова замечали, что образ листка, символ изгнанника, был распространен
в поэзии XIX века. Как будто только потому и появилось это стихотворение…
Да ведь в этом листке, оторванном от ветки родимой, образ самого поэта. Это
он, Лермонтов, был неожиданно вырван из Петербурга, где, как
свидетельствуют многие его современники, он был любим и балован в кругу
близких, где его понимали и ценили.
Какие у него были думы, когда он шагал из угла в угол по своему
кабинету в «Домике»?
Можно только догадываться, с каким настроением вышел он поздним
вечером из ворот усадьбы и шел по дороге вокруг Машука. Какое
несоответствие было в этой тихой лунной ночи, голубом сиянье звезд, аромате
трав, стрекоте бесчисленных цикад – с тем тревожным состоянием духа,
которое вызывал в нем враждебный мир.
Не вспомнились ли поэту его собственные строчки из «Валерика»:
...Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Быть может, в такую ночь и родились стихи «Выхожу один я на дорогу».
Лермонтов записал это стихотворение на 22-й странице альбома:
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Это стихотворение сразу, уже в 40-х годах прошлого столетия, вошло в
народную поэзию. Именно как народная песня, без упоминания автора,
стихотворение исполнялось в столичных гостиных и на деревенских посиделках,
у монастырских стен и в тюремных камерах, мастеровыми у станка и слепцами
на базарных площадях.
Его и сейчас, как народную песню, поют и заслуженные артисты в
концертах и молодежь на гуляньях.
И где бы, кто бы его ни пел – оно всегда волнует до слез.
Каким надо быть великим мастером, чтобы так волновать человеческие
сердца!
А разве не знаменательно, что строки именно этого стихотворения, в
которых так полно, с такой художественной силой выражено чувство слияния с
природой, вспомнил во время своего космического полета советский космонавт
Герман Титов.
Если бы только одно это стихотворение было написано в «Домике», то и
тогда стены его были бы священны. Но здесь же, в этих стенах, написаны еще
и другие произведения – свидетельства кипучей деятельности гения.
Вся внутренняя жизнь Лермонтова, наполненная думами о судьбах родины,
о призвании поэта и его трудных путях, страстным стремлением к
деятельности, отразилась в последних сочинениях поэта, написанных в
«Домике».
Художественную ценность этих последних стихов Лермонтова с
изумительным мастерством определил Белинский: «...тут было все – и
самобытная живая мысль, одушевлявшая обаятельно-прекрасную форму, как
теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким свежим румянцем проступает
на ланитах юной красоты; тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая
собой и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои; тут была и эта
оригинальность, которая в простоте и естественности открывает собою новые,
дотоле неведомые миры, и которая есть достояние одних гениев; тут было
много чего-то столь индивидуального, столь тесно связанного с личностью
творца… Тут нет лишнего слова, не только лишней страницы; все на месте, все
необходимо, потому что все перечувствовано, прежде чем сказано, все видено,
прежде чем положено на картину…»
Последнее свое стихотворение Лермонтов назвал «Пророк»:
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья;
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
Когда, в какие дни и часы написано это стихотворение? Вначале запись
сделана карандашом, как раздумье, как доверенные бумаге мысли. Потом оно
переписано чернилами. Может быть, это было уже в последние дни перед
дуэлью? Ведь после этого поэт больше ничего не написал… В альбоме
Одоевского остались чистыми 228 страниц!
«Пророк» – итог недолгой жизни Лермонтова и совсем краткой его
литературной деятельности.
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей. –
завещал Пушкин.
Следуя этому завету, 22-летний Лермонтов начал поэтическое поприще
обличением великосветских убийц своего великого учителя.
Стихотворение «Смерть поэта» прозвучало по всей России, как «колокол
на башне вечевой». «Чересчур вольнодумное», по мнению даже некоторых
расположенных к поэту лиц, оно зажигало сердца людей гневом и ненавистью к
«палачам свободы».
За смелое выступление Лермонтов поплатился ссылкой. Своего оружия
поэт, однако, не сложил. И не только не сложил, а беспрерывно оттачивал
его. И вот итог – новые ссылки... смертный приговор.
Лермонтов трезво оценивал действительность, но изменять своего
трудного пути не собирался. Почти перед самой дуэлью он говорил о
задуманных больших работах.
За несколько дней до дуэли в «Домик» зашел товарищ поэта по пансиону и
московскому университету – Николай Федорович Туровский.
«...Увлеченные живою беседой, мы переносились в студенческие годы, –
записал в своем дневнике Туровский. – Вспоминали прошедшее, разгадывали
будущее… Он высказывал мне свои надежды скоро покинуть скучный юг».
А как горячо беседовал поэт с профессором Дядьковским об английском
материалисте Бэконе, о Байроне.
Кто бы из товарищей, постоянно бывавших в «Домике», поверил, что
Мишель, всегда такой веселый, добрый, ласковый, часто насмешливый,
способный прямо-таки на детские шалости, – живет такой сложной внутренней
жизнью? Что ему и больно, и трудно? Ну, а если он так сказал, значит, так и
было: он никогда не лгал ни в жизни, ни в искусстве. Только чувства свои и
настроения поэт глубоко прятал даже от дружески расположенных к нему лиц.
Лишь случайно подсмотрел «чрезвычайно мрачное» лицо поэта один из
кавказских его знакомых, встретив на улице Пятигорска незадолго до дуэли.
На Кавказе, так им любимом и так прославленном, Лермонтову, в условиях
ненавистной военщины, нечего было ждать. Поэт понимал это и все-таки не
переставал надеяться.
В последнем письме, написанном в «Домике» за две недели до поединка,
Лермонтов писал бабушке: «То, что Вы мне пишете о словах г(рафа)
Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я
подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать?
Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам».
Так и не узнал поэт, последнее распоряжение царя, которое обрекало его
на неизбежную гибель.
V
Некоторые свидетели последних дней жизни поэта уверяли, что Верзилины
устроили 13-го июля для Лермонтова и Столыпина прощальный вечер: друзья
перебирались в Железноводск. Там для них уже была приготовлена квартира и
взяты билеты на ванны.
Падчерица генерала Верзилина, Эмилия Александровна, впоследствии
вышедшая замуж за троюродного брага Лермонтова – Акима Павловича Шан-Гирея,
сохранила в памяти все подробности этого вечера. Да и можно ли было забыть
то, что явилось прелюдией к трагическому концу поэта?
Эмилии Александровне приходилось несколько раз выступать в печати с
рассказом об этом вечере. А сколько раз она рассказывала о нем в той самой
комнате, где все происходило! Сидела она на том же диване, на котором
сидела с Лермонтовым.
Вот ее рассказ:
«13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать
в собранье, а провести вечер дома, находя это приятнее и веселее. Я не
говорила и не танцовала с Лермонтовым, потому что и в этот вечер он
продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал
мне: «М-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la
derniere fois de ma vie»[13]. «Ну уж так и быть, в последний раз,
пойдемте». М.Ю. дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав,
уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин, который также
отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык a qui mieux
mieux[14]. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего
злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова,
разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у
рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал
острить на его счет, называя его montagnard au grand poignard[15].
(Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так
случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21
|
