Последний приют поэта (о Лермонтове)

Дневники, которые Елизавета Ивановна писала с 17 лет, и письма – это

вехи не только ее жизни, но и жизни Родины, которую она любила, и жизни

края, в котором прожила 78 лет.

Через эту долгую жизнь прошли все бурные события 20-го века. Были в этой

жизни голод, холод, безработица, отсутствие жилья и дважды даже тюрьма. В

1914 г. Яковкина была арестована за организацию побега матроса с

«Потемкина», бежавшего с каторги и скрывавшегося под чужим именем, а в 1919

г. ее на несколько месяцев арестовала контрразведка Деникина за работу в

административном отделе Совета рабочих депутатов.

В 1958 г., обращаясь в дневнике к сыну, она пишет: «Даже та часть

жизни, которую я могу открыть тебе, даже одна сотая доля того тяжелого

дубового креста, который я во сне тащила в гору на своей спине, заставили

бы тебя понять, как трудна была моя жизнь».

Заветной мечтой с юности был писательский труд, для которого до самого

ухода на пенсию не было ни условий, ни времени. Забота о хлебе насущном

оставалась главной многие годы, так как после развода с мужем в 1912 г. на

ее попечении оказались двое сыновей и потерявшая зрение мать. О

нереализованном писательском назначении пишет Яковкина в дневнике 20.11.58

г.: «Лучше бы не трогать мне моего архива. Бог ты мой! Сколько

беллетристики! Какая уйма начатых рассказов, повестей, есть роман, драма.

Всю жизнь меня томила потребность заниматься писательским ремеслом. В

голове носилась масса планов, но ведь у меня никогда не было возможности

работать. И вот начинаешь, не закончив, забываешь…А в голове уже что-то

новое, что не дает покоя, мучает, пока не набросаешь на бумагу хоть

несколько строк. И сколько же этих начатых и незаконченных вещей! Теперь

это все не нужно. А ведь в свое время это легко могло печататься. Но я не

верила себе, а из близких – кто бы мог помочь мне? Мамочка моя верила, но

ведь я-то знала, что эта вера диктуется любовью!

А вот теперь, когда берешь из этой груды написанного несколько

листков, читаешь их уже не как свое, а что-то чужое, так думаешь – что,

право, это совсем не плохо… И вот тогда начинается мука… Верить бы тому,

что диктовало какое то чувство, торчащее, как острый кол внутри, тогда был

бы на той дороге, которая как бы ни была трудна, но была бы той, о которой

можно сказать: «моя дорога».

«Просматривала кое-какие старые письма. Все храню их, и где-то таится

надежда, что когда-нибудь засяду за работу над большой вещью и все эти

письма – ведь это документы – пригодятся. Просматриваю, вспоминаю давно уже

забытое. Сколько, однако, мусору было в жизни…»

«Какая уймища писем! Мне всегда было жаль уничтожать «человеческие

документы». Ведь каждое письмо – частичка жизни, совершенно неповторимая.

Когда-нибудь кому-нибудь все это могло бы пригодиться».

В наше время с умалением роли эпистолярного жанра, который заменяют

телефонное общение и Интернет, собрание писем из архива Яковкиной – явление

ушедшей эпохи. В этих письмах, при изящности и легкости стиля, те самые

мысли и переживания, ценные и неуловимые, которые она всегда советовала

записывать своим близким, «так как слова и поступки не отражают всего

человека».

Трудовая жизнь Яковкиной началась, когда она была еще подростком. На

жизнь себе и матери она подрабатывала шитьем и иногда статьями в газете

«Пермский край». Учебу в прогимназии и гимназии оплачивали благотворители,

в частности, тетка ее будущего мужа. С переездом на Кавказ появилось первое

постоянное место работы в газете «Казбек», где она вела рубрику судебной

хроники, дававшей богатый материал для писательского дела.

В газетах она сотрудничала практически всю жизнь в качестве штатного и

нештатного корреспондента или корректора. Перу Яковкиной принадлежат

многочисленные статьи, очерки и рассказы, печатавшиеся в центральных и

местных газетах и журналах («Русское слово», «Казбек», «Пятигорский

листок», «Пятигорское эхо», «Отклики Кавказа», «Ставрополье» и др.)

Главными темами литературных опытов в молодости были романтика

человеческих отношений и любовь, их красота и трагизм, «потому что нет

ничего более непрочного, чем человеческие отношения». Годы юности и

молодости Яковкиной относятся ко времени массового увлечения норвежским

писателем Кнутом Гамсуном, влияние которого чувствуется в ее произведениях.

Она рассказывала, что в какой-то период жизни считала, что в мире нет

писателя, равного Гамсуну.

Музыка… поэзия… книги… работа… любовь… ими наполнена долгая жизнь. Все

это странным образом переплеталось в юности, зрелости, старости. Интимные

дневники Елизаветы Ивановны – это поэмы в прозе.

«Моя жизнь была любовь. Во мне был талант – любить. И никто никогда не

понял этого». Признавая любовь высшей ценностью, она никогда не была

ханжой, любила и была любима. «Бог одарил меня великой любовью. Она

осветила всю мою жизнь. Пусть были горе, страдания, душа никогда не была

мертва. Что же, что это оказался самообман? Спасибо, что не поняла этого

раньше!» – из дневника 1966 г.

И вот еще мысли из письма другу, касающиеся человеческих отношений:

«Мне хочется, чтобы ты постиг две истины: 1-ю, что главное не то, что

человек получает, а то, что он отдает; 2-ю, что важно, чтобы человек

отдавал без оглядки все, что имеет».

Основной мотив оценки ею людей, проходящий стежками через записи,

письма, дневники, хорошо выражен в строчках из сказки Антуана Сент-

Экзюпери: «Зорко одно только сердце, главного глазами не увидишь».

Об этом же в стихотворении А. Фета, которое можно было слышать в

прочтении Елизаветы Ивановны и в последние годы.

Пусть свет клянет и негодует: он на слова прощенья нем!

Пойми, что сердце только чует невыразимое ничем,

То, что в явленьи незаметном дрожит, гармонией дыша,

И в тайнике своем заветном хранит бессмертная душа.

Одним лучом из ока в око, одной улыбкой уст немых,

Со всем, что мучило жестоко, единый примеряет миг.

Эти стихи как-то накладывались на ее жизненный опыт. В письмах,

ей адресованных, много признаний в любви – робких, поэтичных или отчаянных,

в них о ее необыкновенных глазах и взгляде.

У Яковкиной была удивительная способность притягивать к себе

интересных людей. Они окружали ее во все периоды жизни, они помогали ей в

создании музея. Один из них – довоенный директор Ростовского музея

изобразительных искусств Владимир Никифорович Свищев, погибший на фронте в

дни освобождения Пятигорска от фашистов. Очевидно, как альпинист, он воевал

в горах Кавказа. В 1937-1941 гг. Свищев много помогал ей в обустройстве

музея, подготовке к юбилею и советами, и выполнением макетов Лермонтовских

мест для экспозиции, приобретением инвентаря, что тоже было проблемой, был

соавтором публикаций по краеведению и туризму. Ему посвящена одна из

дневниковых тетрадей, и вот запись, которую он, конечно, никогда не читал:

06.12.38 г.

«Боже мой! Как пуста моя жизнь без Вас… Я пишу эти строки и, если бы

кто-нибудь когда-нибудь взглянул на них, он никогда бы не поверил, что в

них кроется целомудрие. Милый друг, мое отношение к Вам перешло за грань

чувственности и стало каким-то духовно-экстазным.

Вы, вероятно, знаете, что сплетни о нас утвердились среди наших

знакомых. Я их не допускала, но Вы оказались правы. Но, если б Вы только

знали, до какой степени они не трогают меня. Глупые люди! Жалкая фантазия!

Они не представляют, что могут быть отношения «больше», чем все то, что

способны измыслить их мозги. И что целомудренность этих отношений исключает

именно то, на чем, по их мнению, могут основываться и поддерживаться

отношения мужчины и женщины.

Я хочу быть для Вас той тихой пристанью, о которой Вы мечтаете. И эта

«тихость» для меня ценнее бурных страстей.

Но ведь и для этого явления нет других слов, кроме «люблю».

В 1944 г., вспоминая Свищева и своего погибшего молодым старшего сына,

Елизавета Ивановна пишет в дневнике.

21.07.44 г.

«Мысли уходят, мысли забываются. Боже мой, Боже мой! Вещи, мертвые

вещи сохраняются, а мысль живых людей гаснет. Нет того, что дышало, жило,

любило, волновалось, страдало, нет…

Милый друг! Нет моего мальчика, а два этих дорогих моих портрета стоят

в комнате, улыбаются мне, а их нет… Что заменит их? Пустота навсегда…

Мысли уходят, самые ценные, неуловимые, если их во время не

зафиксировать. Мысль – самое ценное в человеке».

Фотография Свищева до конца дней Елизаветы Ивановны стояла на книжном

стеллаже в ее квартире вместе с фотографиями ее двух сыновей, погибших в

1924 и в 1966 г.г., и воспитанного ею внука, погибшего в 1970 г.

Елизавету Ивановну всегда интересовали «чудаки». «Их много этих

удивительных людей, поступки которых непонятны обывателю».

Одним из великих чудаков был Фридрих Йозеф Гааз, которому принадлежат

ныне часто цитируемые слова: «Спешите делать добро!». Гааз родился в

Кельне, а второй Родиной его стала Россия.

В конце 80-ых годов прошлого века Ставропольским издательством были

переведены и изданы его путевые заметки о путешествии в район Кавминвод в

1809-1810 гг., о которых известный юрист и публицист А.Ф.Кони писал:

«Описание вод, содержа в себе массу химически, топографических и

метеорологических наблюдений, изобилует живыми изображениями природы и

условий жизни на Кавказе».

С 1829 по 1853 год Гааз был главным врачом московских тюремных

больниц, все свои духовные силы и материальные средства отдавая делу

облегчения участи заключенных.

Чудаком, утрированным филантропом, фанатиком добра называли Гааза

тюремные чиновники. «Святой доктор», «Друг больных и несчастных», «Друг

человечества», «Добрый доктор, друг несчастных» – это названия публикаций о

докторе Гаазе. Скончался Гааз в 1853 г., в нищете, хоронила его на свои

средства полиция, а за гробом шла Москва аристократов и простолюдинов.

Еще гимназисткой услышала имя Гааза Елизавета Ивановна. Это было в

краеведческом музее г. Перми в 1903 г., в год 50-летия его кончины.

Доклад о подвижнической жизни «великого гуманиста» потряс гимназисток.

Вот что пишет Яковкина в предисловии к начатой в 60-х годах книге о Гаазе:

«На другой же день после доклада на берегу Камы мы увидели горькую нужду

переселенцев, проходивших через Пермь на новые места. Мы видели их каждый

день, но теперь увидели не только глазами, но и сердцем. Мы собирали для

них деньги, приводили врачей, наводили справки… Мы разыскали старого

туберкулезного учителя, умиравшего в глубокой нищете, нашли голодавшую

сторожиху Стефаниевской церкви…Мы каждый день находили людей, которые, как

нам казалось, нуждались в нашей помощи. Даже сейчас, через 60 лет, у меня

теплеет на сердце и хочется вернуть ту веру в отзывчивость людей, веру в

свою необходимость. Нам казалось, что стоит только рассказать людям о

несчастьях других, и они не могут остаться равнодушными… Они просто не

знают об этих нуждах. Вот мы-то и обязаны им рассказать и, как не

удивительно, нам верили… Мы никогда не уходили с пустыми руками. Далекие,

милые были…

Гааз, милый чудак, «утрированный филантроп» через 50 лет после своей

смерти сумел пробудить в юношеских душах лучшие струны. Открытые для добра,

мы горели желанием приносить пользу.

В последние годы меня мучает мысль, что мы, так много получившие от

Гааза, ничем не отплатили ему. Так зародилась мысль об этой книге».

Материалы о Гаазе Яковкина стала собирать еще в 30-е годы во время

работы в Обществе пролетарского туризма и экскурсий (ОПТЭ). В ее архиве

рукописные переводы глав книги Гааза, написанной на французском языке,

первые главы книги о нем, библиография, персоналии.

Результаты исследований Гаазом минеральных источников и природы

Кавказа интересовали Елизавету Ивановну, как краеведа, а краеведом она была

замечательным. Образованию в этой области способствовали журналистская

деятельность в районе Кавминвод в течение нескольких десятилетий и работа в

ОПТЭ с 1927 г. по 1937 г. В эти годы разрабатывались и осваивались основные

кавказские туристические и экскурсионные маршруты. Появились первые

зарубежные туристы, и возникло само понятие интуризма. Вместе со Свищевым и

Утяковым она закладывала основы туризма на Кавказе.

После увольнения из музея Елизавета Ивановна прожила еще более 30-ти

лет. Несмотря на тяжкие утраты самых дорогих людей и различные удары

судьбы, она оставалась жизнелюбивым человеком. В глубокой старости могла по-

детски заливисто смеяться. Лишенная работы и видимой активной деятельности,

жила активной внутренней жизнью. Под рукой всегда были богатый архив,

собственная библиотека, какая-нибудь начатая работа над статьей или книгой

и груды периодической печати. Последняя обычно выписывалась в больших

количествах, так как она всегда хотела быть в курсе всех литературных

событий. За окном был Машук, прогулки вокруг которого были любимы с

молодости и продолжались до старости. Там есть заветные места, оттуда можно

было любоваться закатами и далями в дневном и лунном освещении, там

слышится стрекот цикад или пение птиц, там запахи трав и цветов, там растут

душистые горные гвоздики. Об этих трогательных цветах она пишет, вспоминая

молодость.

«…Тогда и жизнь пахла ландышами… С тех пор каждую осень ищу эти

скромные цветки… Это горные гвоздики. Крохотные белые цветочки на тонком,

высоком стебельке без листьев. Что же в них, какое очарование, что всегда,

когда находишь их, какая-то радость и умиротворение наполняют душу? Они

пахнут ландышами! Они будят воспоминание о светлой юности!»

Цветы всегда были в жизни Елизаветы Ивановны. В голодные 20-е годы,

когда она постоянно пребывала в долгах и обходила стороной кварталы, где

жили ее заимодавцы, последние рубли могли быть истрачены на красивые цветы.

Двор музея в период директорства Яковкиной превратился в цветник, и в ее

квартире почти всегда были цветы. И теперь, перебирая письма из архива,

можно обнаружить засушенные горные гвоздики, фиалки, ландыши 20-х – 30-х

годов.

Одной из радостей жизни Елизавета Ивановна считала общение с людьми, и

не только известными. По этому поводу она писала в дневнике.

«Сколько людей перевидала я за свою долгую жизнь! А вспоминаются не

знаменитые, вообще чем-то прославившиеся, а люди, как будто, совсем

незначительные, незаметные. И вспоминаются по одному общему признаку –

доброта. От них ни открытий, ни изобретений, ни книг, ни картин…, но они

внесли в жизнь такой ценный вклад, как доброта, безграничная любовь к

прекрасному…»

«Найти ум, образование, одаренность можно чаще, чем душевную широту,

подлинную доброту (не ту, которой щеголяет М.Ф.), доброту, не ищущую

компенсаций в виде излияния благодарности и пр. Подлинная доброта в

человеке – это благоухание цветка. Она исходит не через рассудок и ничего

не ждет взамен».

В размышлениях об итоге и смысле жизни, которые время от времени

появлялись в дневнике после увольнения из музея, она сожалеет о том, что «с

юношеских лет много сил истратила на личное, которое, кроме пустоты в душе,

ничего не дало». Мучает мысль о том, что ничего уже не успеет сделать, что

ни к чему теперь весь архив и все то, «что сохранила память о виденном и

слышанном». Елизавета Ивановна мечтала сделать работу об истории

периодической печати на Кавказе. Для этой работы материалы накапливались

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21