Жёны декабристов

Николай I в удивлении спрашивает:

- Что Вам угодно?

- Государь, - обращается Полина на родном языке. - Я не говорю по-русски. Я хочу милостивого разрешения следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

-Кто Вы? Его жена?

-Нет. Но я мать его ребёнка.

-Это ведь не ваша родина, сударыня! Вы будете там глубоко несчастны.

- Я знаю, государь. Но я готова на всё!

Её прошение было принято. Николай I, тронутый её преданностью осуждённому, разрешил ей ехать в Сибирь и приказал выдать пособие на дорогу, однако ребенка брать с собой он запретил.

В декабре, простившись с дочерью, которую она оставила у Анны Ивановны Анненковой, Полина отправилась вслед за своим любимым. Мать Анненкова щедро позаботилась о ней, снабдив в дорогу всем необходимым, в том числе и крупной суммой денег.

Полина неслась по бескрайним заснеженным просторам день и ночь. Когда ямщики отказывались ехать ночью, она произносило магическое "на водку", одно из немногих слов, которое она выучилась говорить по-русски, и это всегда помогало.

" Когда губернатор Иркутска Цейдлер прочел мою подорожную, то не хотел верить, чтобы я, женщина, могла проехать от Москвы до Иркутска в восемнадцать дней, и когда я явилась к нему на другой день моего приезда в 12 часов, он спросил меня - не ошиблись ли в Москве числом на подорожной, так как я приехала даже скорее, чем ездят обыкновенно фельдъегеря." (из "Воспоминаний" П.А.)

. В Иркутске Цейдлер задержал её на некоторое время, уговаривая вернуться, как раньше уговаривал Трубецкую и Волконскую. Но Полина была непреклонна и в конце февраля получила разрешение следовать дальше. "Губернатор заранее предупреждал меня, что перед отъездом вещи мои будут все осматриваться, и когда узнал, что со мною есть ружье, то советовал его запрятать подальше, но главное, со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала; тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрятать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически; часы и цепочку я положила за образа, так что, когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли". (Из "Воспоминаний" П.А.) Проезжая через Сибирь, Полина была приятно удивлена тем радушием и гостеприимством, которое встречала везде. Её поражало богатство и обилие, с которым живёт народ: "Везде нас принимали, как будто мы проезжали через родственные страны; везде кормили людей отлично и, когда я спрашивала, - сколько должна за них заплатить, ничего не хотели брать, говоря: "Только Богу на свечку пожалуйте".

В Читу она спешила приехать к 5 марта - дню рождения Ивана Александровича. На последней станции она даже принарядилась, но Муравьёва разочаровала её, сказав, что заключённых увидеть не так то легко.

По прибытии Полины в Читу, комендант Лепарский прислал к ней человека, который отвел её в подготовленную для неё квартиру. На следующий день он пришёл к ней сам и сообщил, что уже получил повеление Его Величества относительно её свадьбы, затем он прочёл разные официальные бумаги, которые она должна была подписать. Из прочитанного Лепарским Полина поняла, что " не должна ни с кем сообщаться, никого не принимать к себе и никуда не ходить, не искать свиданий с осуждённым, а иметь их только с разрешения коменданта, не чаще как через два дня на третий, ничего не передавать осуждённым в острог, особенно вино и другие спиртные напитки." Подписав бумаги, Полина потребовала от Лепарского свидания с Анненковым ": не напрасно же я проехала за шесть тысяч вёрст:" Комендант сказал, что сделает распоряжение, чтобы его привели. Вот как она описывает их первое свидание в Сибири. С приездом Полины жизнь Анненкова изменилась, она окружила его заботой и вниманием, её любовь давала ему силы переносить все тяготы каторжной жизни. Свидания их были редки, но он зал, что его Полина здесь, рядом и теперь уже навсегда.

Полина Егоровна живая, подвижная, привычная к труду, хлопотала по хозяйству с утра до вечера, сама готовила, не доверяя кухаркам, завела огород, что значительно улучшило питание заключённых, и всё это - не теряя врождённого изящества и веселья. Она помогала всем, чем только могла, учила жён декабристов готовить и вести хозяйство. Часто по вечерам её новые подруги приходили к ней в гости, чтобы полакомиться и просто отдохнуть душой.

Полина заражала всех своим весельем и оптимизмом, рядом с ней было легко и уютно. Вот что она пишет в своих "Воспоминаниях" о времени, проведённом ими в Чите - самом тяжёлом периоде ссылки.

"Надо сказать, что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и великого горя, зато много было и отрадного. Всё было общее - печали и радости, всё разделялось, во всём друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и помогала забывать многое".

16 марта 1829 года у Анненковых родилась дочь, которую назвали в честь бабушки Анной.

В 1830 году Анненкова перевели в Петровский завод. Здесь свидания разрешались чаще. Прасковья Егоровна купила небольшой домик, обзавелась хозяйством - купила скот. В 1831 году она родила сына Владимира. Всего Прасковья Егоровна рожала 18 раз, шестеро детей выжили. Далее Анненкова переводили в село Бельское Иркутской губернии, затем в Туринск. Полина с детьми повсюду следовала за мужем. Все эти многочисленные переезды были сопряжены с большими материальными трудностями, - на новом месте нужно было как-то обустраиваться. Семья же Анненковых, в отличие от других семей декабристов, которым щедро помогали родственники, жила практически только на проценты с капитала в 60 тысяч рублей, которые были при Иване Александровиче во время его ареста и, естественно, были конфискованы. Но милостью государя Николая Павловича были отданы Полине Гебль, к которой император проникся симпатией и, говоря о ней, употреблял следующее выражение: "Та, что не усомнилась в моём сердце".

С 1839 года, по ходатайству матери Анненкову было разрешено поступить на гражданскую службу. Это несколько облегчило материальное положение многодетной семьи. Летом 1841 года Анненковым было разрешено переехать в Тобольск, где они и прожили пятнадцать лет до амнистии 1856 года. прибытии осуждённых, жёны декабристов добились свидания с ними.

Добрые женщины снабдили их пищей и одеждой, как могли, ободрили несчастных. Достоевский следовал в Омский острог. От Прасковьи Егоровны он получил адрес её дочери Ольги Ивановны, живущей в Омске, и уверение, что там ему будет оказана необходимая помощь. После отбытия каторжных работ в Омске Достоевский около месяца жил у Ольги Ивановны. 18 октября 1855 года он пишет Прасковье Егоровне:

" Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и всё превосходное семейство Ваше брали во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие".

После амнистии Анненковы перебрались в Нижний Новгород. Вскоре этот город посетил, путешествующий по России Александр Дюма. Нижегородский губернатор устроил в честь знаменитого писателя званый вечер, заранее предупредив, что его ждёт сюрприз. " Не успел я занять место, - писал А. Дюма в своей книге "Путевые впечатления. В России", - как дверь отворилась, и лакей доложил: "Граф и графиня Анненковы". Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. "Александр Дюма, - обратился губернатор Муравьёв к ним. Затем, обращаясь ко мне, сказал: "Граф и графиня Анненковы, герой и героиня вашего романа "Учитель фехтования". У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов".

Дюма посетил супругов Анненковых в их доме на Большой Печерской. За несколько часов общения с постаревшими прототипами своих героев он узнал много интересного о сибирской жизни декабристов: о тридцати годах тяжелейших испытаний, каторжных работ и унижения, о венчании Ивана и Полины 4 апреля 1828 года в Михаило-Архангельской острожной церкви, о смерти детей, о неугасающей любви этих уже немолодых людей, которая помогла преодолеть им все испытания, выпавшие на их долю. Великий романист был восхищён и потрясён тем, что услышал.

А жизненный сюжет между тем развивался дальше. В Нижнем Новгороде Анненковы прожили душа в душу ещё почти двадцать лет. Иван Александрович служил чиновником по особым поручениям при губернаторе, был членом комитета по улучшению быта помещичьих крестьян, участвовал в подготовке реформ, работал в земстве, избирался в мировые судьи. Пять сроков подряд нижегородское дворянство избирало Ивана Александровича Анненкова своим предводителем.

Прасковья Егоровна тоже занималась общественной деятельностью, она была избрана попечительницей нижегородского женского Мариинского училища; по просьбе издателя "Русской старины" М.И.Семевского писала воспоминания, вернее, так и не освоив письменного русского, диктовала их своей старшей дочери Ольге. Её воспоминание были опубликованы впервые в 1888 году, затем неоднократно переиздавались.

Но главным в её жизни всегда оставался Анненков. С годами его характер портился, он становился раздражительным, а Прасковья Егоровна, постаревшая, располневшая, всё так же снисходительно относилась к нему, весёлостью и мягкостью смиряя его тяжёлый нрав. До последних дней своих она ухаживала за ним, как за ребёнком, и до самой смерти не снимала с руки браслета, отлитого Николаем Бестужевым из кандалов её мужа.

Умерла Прасковья Егоровна утром 4 сентября 1876 года. Иван Александрович очень тяжело переживал смерть жены. "После смерти бабушки дед впал в болезненное состояние и последнее время своей жизни страдал чёрной меланхолией", - вспоминает внучка Анненковых М.В. Брызгалова. Скончался он через год и четыре месяца после её смерти, 27 января 1878 года, и был похоронен в нижегородском Крестовоздвиженском женском монастыре, рядом со своей женой, так горячо его всю жизнь любившей и бывшей ему самым верным и преданным другом.

Волконская, княгиня Мария Николаевна (1806 - 1863) - жена декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского, добровольно разделившая с ним ссылку. Дочь известного героя 1812 года, Н.Н. Раевского , она в 18 лет, по воле отца, вышла замуж за генерала князя С.Г. Волконского, бывшего гораздо старше ее. Как и жены других декабристов, она узнала о существовании тайного общества только тогда, когда большинство заговорщиков уже было в крепости. Больная, едва оправившаяся от тяжелых первых родов, Волконская сразу, без колебаний, не только стала на сторону мужа и его товарищей, но и поняла, чего требует от нее голос долга. Когда стал известен приговор, она решила, что последует за мужем в Сибирь, и осуществила это решение вопреки всем препятствиям, исходившим от семьи Раевских и от правительства. "Никто (кроме женщин) не смел показывать участия, произнести теплого слова о родных и друзьях... Одни женщины не участвовали в этом подлом отречении от близких". Так определяет общественное настроение после 14 декабря Герцен Николай I, тотчас после казни пяти декабристов, писал: "Этих женщин я больше всего боюсь", а много лет спустя сказал: "Они проявили преданность, достойную уважения, тем более, что столь часто являлись примеры поведения противоположного". Но в разгар преследования декабристов император был крайне недоволен этой преданностью. Вопреки закону, разрешавшему женам ссыльнокаторжных ехать вслед за мужьями, каждая из них должна была добиваться отдельного позволения, причем безусловно запрещалось брать с собой детей. Волконская обратилась с письмом прямо к государю и получила от него собственноручную записку, где сквозь вежливость сквозят угрозы. Оставив сына у сестры Волконского, она в декабре 1826 г. пустилась в путь. В Иркутске ее встретил губернатор Цейдлерт, имевший тайное предписание "употребить всевозможные внушения и убеждения к обратному отъезду в Россию жен преступников". Волконская не вняла этим внушениям и подписала бумагу, где было сказано: "Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается естественно причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женой ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечасных могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ними участь, себе подобной". Это было напрасное запугиванье, так как за все время своего двадцатидевятилетнего пребывания в Сибири Волконская если и подвергалась оскорблениям, то никак не со стороны уголовных каторжан, которые относились к декабристам и к их семьям с глубоким уважением. Гораздо страшнее отречения от прав был краткий второй пункт подписки: "Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне". Но у этих первых героинь русской истории XIX в. хватило мужества пренебречь и этой угрозой, которая, впрочем, никогда не была приведена в исполнение. В Нерчинске от Волконской была отобрана вторая подписка, отдававшая ее в распоряжение коменданта Нерчинских заводов. Он не только определял ее встречи с мужем, но наблюдал за ее личной жизнью, прочитывал всю ее переписку, имел реестр ее имущества и денег, которые выдавал ей по мере надобности, но не свыше сначала 10000 рублей ассигнациями в год; потом эту сумму сбавили до 2000. Никакие трудности и внешние унижения не могли сломить энергии, питавшейся глубокой религиозностью, героическим чувством долга и сознанием, что уже одно присутствие жен в оторванной от мира каторжной глуши не только придает нравственную силу их мужьям, но и отрезвляюще действует на облеченное безграничной властью начальство. Барон Розен в своих записках так характеризует Волконскую: "Молодая, стройная, более высокого, чем среднего роста, брюнетка с горящими глазами, с полусмуглым лицом, с гордой походкой, она получила у нас прозванье дева Ганга. Она никогда не выказывала грусти, была любезна с товарищами мужа, но горда и взыскательна с комендантом и начальником острога". Волконская нашла мужа в Благодатском руднике и поселилась рядом с ним, вместе с своей подругой, княгиней Е. Трубецкой, в маленькой избушке. Бодро и стойко исполняли они свой долг, облегчая участь не только мужей, но и остальных узников. К концу 1827 г. декабристов перевели в Читу, где вместо работы в рудниках их заставляли чистить конюшни, молоть зерно на ручных жерновах. В 1830 г. их перевели на Петровский завод, где нарочно для них был выстроен большой острог; там разрешили поселить и жен их. Камеры были тесные и темные, без окон; их прорубили после долгих хлопот, по особому Высочайшему разрешению. Но Волконская была рада, что может жить там с мужем, в их каморке, которую она украсила, чем могла; по вечерам собирались, читали, спорили, слушали музыку.

В 1837 г. Волконского перевели на поселение в село Урик, под Иркутском, а в 1845 г. ему позволили жить в самом Иркутске. Эта вторая половина ссылки была бы гораздо легче первой, если бы не постоянная тревога за детей.

Из четверых, родившихся у нее в Сибири, остались в живых только сын и дочь, и их воспитание наполняло ее жизнь. В 1847 г., с назначением генерал-губернатора Н.Н. Муравьева , их положение улучшилось. По восшествии на престол Александра II последовала амнистия; Волконский с семьей вернулся на родину. В 1863 г. Волконская умерла от нажитой в Сибири болезни сердца. После нее остались записки, замечательный по скромности, искренности и простоте человеческий документ. Когда сын Волконского читал их в рукописи Некрасову, поэт по несколько раз в вечер вскакивал и со словами: "Довольно, не могу", - бежал к камину, садился к нему, схватясь руками за голову, и плакал, как ребенок. Эти слезы сумел он вложить в свои знаменитые, посвященные княгине Трубецкой и Волконской поэмы, на которых воспиталось несколько поколений русских женщин. Благодаря Некрасову, пафос долга и самоотвержения, которым была полна жизнь Волконской и ее подруг, навсегда запечатлелся в сознании русского общества. Картины, полные особенно красивого трагизма, разговор с губернатором, прощанье Волконской с отцом, прощальный прием у княгини Зинаиды Волконской в Москве, разговоры с Пушкиным, дорожные встречи, наконец, сцена в Благодатском руднике, где Волконская, стоя на коленях, целует оковы на ногах мужа - все это Некрасов взял прямо из жизни. И те слова, которые Некрасов вложил в уста княгине Трубецкой, "но сталью я одела грудь", применимы и к В. Недаром Н.Н. Раевский, со всей суровостью человека военной дисциплины пытавшийся удержать дочь от поездки в Сибирь, сказал перед смертью, указывая на ее портрет: "Это самая удивительная женщина, которую я знал". Ее написанные на французском языке "Записки" изданы ее сыном с переводом, приложениями и комментарием (Санкт-Петербург, 1904). - См. "Записки С.Г. Волконского"; В. Покровский "Жены декабристов"; П. Щеголев статья в сборнике "К свету". А. Тыркова.

Страницы: 1, 2, 3