Зависимость советской науки от политической власти с 1917-1970 гг.

Революция ознаменовала распад прежних социокультурных структур. Часть интеллигенции, под впечатлением тягот и картин реальности с ее мрачно кровавыми отсветами восприняла ее как катастрофу. Но революция вовсе не означала обрыв исторической ткани. Напротив, происходившие события были результатом длительного развития, которое им предшествовало и их подготовило. Россия не отвратимо пришла к революции, решавшей задачи, поставленные историей. Односторонне было бы рассматривать общественные катаклизмы только под углом зрения подготовивших их глубинных процессов в экономической и политической жизни, оставляя без внимания духовную энергию народа, его творческий потенциал, его научную и техническую мысль, работа которой обусловила вскоре изменение облика страны. Организация советской науки: история и современность / Г. А. Лахтин ; Отв. ред. В. С. Соминский; АН СССР, Ин-т истории естествознания и техники, 217,[2] с. ил. 22 см, М. Наука 1990

В грозной атмосфере предреволюционных лет, насыщенной флюидами грядущих потрясений, формировались такие личности, как К.Э.Циолковский и В.И.Вернадский, П.А.Флоренский и М.М.Бахтин, Л.С.Выготский и Е.Д.Поливанов, братья Вавиловы и В.Н.Ипатьев, А.Е.Ферсман и Н.Д.Кондратьев, А.А.Богданов и А.К.Гастев, А.Л.Чижевский и Н. К. Кольцов, А.В.Чаянов и Л.С.Термен, А.А.Любищев и Л.С.Берг и многие другие из тех, чье творчество определило уникальность ряда направлений будущей советской науки. При всех разнообразных их различиях роднил их духовный «знаменатель». В ситуации прорыва к новым социальным формам они остро ощущали резкое ускорение ритмов истории во всех проявлениях бытия человека в мире, в том числе и в мире идей. Созвучно этим ритмам зов будущего рождал их пионерские исследовательские проекты.

Многим они казались мечтателями с притупленным чувством реальности. В действительности, они прозревали новую, пронизанную активностью человеческого духа, наукоемкую реальность, движение к ноосфере. Их отличали универсализм порой даже и космизм, «планетарность» мышления, сопряженность «физического» естественнонаучного и «лирического» поэтического, верность «хладным цифрам» и тревожному биению человеческих сердец.

Огромный сплав, гуманизма с верой в мощь науки стал для них «магическим кристаллом», сквозь который виделось грядущее величие страны, призванной повести за собой человечество. Это были, говоря словами Блока, дети «страшных лет России», энергия которых сублимировалась в мощные взрывы научного творчества, в силу чего в 20-е гг. в русской науке занялась пора возрождения.

Ни в одной стране, как наша не было тогда, на изломе двух эпох столь, самобытного множества людей науки, создавших особый культурный слой, в истреблении которого одно из величайших преступлений сталинщины, наряду с истреблением крестьянства, командиров Красной Армии и всей ленинской гвардии.

Не подсчитано, сколько талантов было уничтожено, на тот момент и, конечно, мы никогда не узнаем, сколько их было задушено в зародыше, не успевших родиться и сказать свое слово в науке. Мы не имеем возможности назвать их поименно: «Да отняли список и негде узнать» сказала, когда то Ахматова. Но, по трагическим судьбам тех, кому выпало на долю вписать свое имя в летопись науки, можно составить представление о том, как работала адская машина репрессий.

Одни были сосланы, расстреляны, сгнили в лагерях, другие -затравлены идеологической инквизицией, третьи были загнаны в «шарашки», четвертые оказались без учеников, попавших в несметное число «врагов народа», пятые спасались бегством в эмиграцию. Перед нами беспрецедентный в истории человеческой культуры феномен репрессированной науки.

Автор этих строк услышал возражения, применив этот неологизм «репрессированная наука». Оппоненты заметили, что следует говорить о репрессированных ученых, о мартирологах, списках расстрелянных, сосланных, исключенных, их трагических биографиях. Но, в том то и дело, что объектом репрессий оказалось научное сообщество в целом, его ментальность, его жизнь во всех ее проявлениях.

Идти речь должна я думаю не только о репрессированных ученых, но и о репрессированных идеях и направлениях, научных учреждениях и центрах, книгах и журналах, засекреченных архивах. Одни дисциплины запрещались, примером служит, генетика, психотехника, этология, евгеника, педология, кибернетика, другие, извращались, например, история. Третьи, деформировались, вся физиология была сведена к схоластически истолкованному учению И.П.Павлова, а в психологии было наложено вето на изучение бессознательных душевных явлений. В «незапрещенных» науках каралась приверженность теориям, на которые падало подозрение в идеализме. А кто возьмется определить ущерб, который нанес сталинский диктат экономической науке? Под воздействием идеологического диктата глубокие деформации претерпело все научное сообщество. Стремление противостоять этому диктату со стороны отдельных мужественных ученых беспощадно каралось. Когда один из лидеров московской математической школы, почетный член Академии наук Д.Ф.Егоров в 1930 году, отважился заявить: «Не что-либо другое, а навязывание стандартного мировоззрения ученым является подлинным вредительством», он был немедленно заклеймен журналом «Под знаменем марксизма» как реакционер, а затем выслан из Москвы.

Почти каждый раз, попытки вызволить деятелей науки из застенков путем обращения к власти крайне редко приводили к успеху. Такие попытки предпринимались учеными с мировым именем как И.П.Павлов, П.Л.Капица, В.И.Вернадский. Тогда единицы удалось спасти и воспринималось это, как чудо. Само по себе выступление в защиту жертв сталинской инквизиции ставило под угрозу существование того, кто на это отважился. Организация советской науки: история и современность / Г. А. Лахтин ; Отв. ред. В. С. Соминский; АН СССР, Ин-т истории естествознания и техники, 217,[2] с. ил. 22 см, М. Наука 1990

Гражданственность истреблялась. Крушились нравственные нормы, а с ними и высшая научная ценность называемая истиной, ибо истинным надлежало считать предписанное верховным Умом и его идеологическими органами-щупалами. Критичность, служащая непременным условием творческого поиска, всегда ведущегося в условиях неопределенности и риска, становилась ненавистным качеством ученого.

Поэтому, мне кажется, говоря о репрессированной науке, следует понимать под ней не только все, что было прямым результатом репрессий в смысле истребления людей, книг, убеждений, ликвидации наук и др. Репрессированными в определенном смысле оказывались также и те ученые, которые не попали в кровавую мясорубку. Большинство из них, подчиняясь партийно-бюрократическому диктату, с одной стороны, сохраняя восприимчивость к голосу научной совести, с другой, то время вынуждало их жить с расщепленным сознанием, двойной моралью. Феномен репрессированной науки имеет свою историю, «вписанную» в историю страны и его укорененное в надежных документах изучение было непременное условие воссоздания истории советской науки во всей ее полноте и доподлинности. До наших дней , эта история изображалась односторонне, со множеством прочерков и пресловутых «белых пятен» и это неудивительно так как авторы исторических описаний историографы, также дети своего времени, подвластные его идеологическим императивам, определяющим и видение прошлого. Они немалую внесли лепту в создание иллюзий об этом прошлом.

Так, Сталиным была отведена историкам науки важная роль в затеянной им кампании борьбы с «космополитизмом». Кампания предписывала фальсифицировать пути русской науки, отъединить ее от мировой, утвердив ее приоритет в любых начинаниях и открытиях. Тем самым такая дисциплина, как историография, призванная предельно честно отображать события былого, превращалась в компонент репрессированной науки.

Адекватно реконструировать прошлое отравленная сталинизмом историография не могла. Между тем, как известно, знание о прошлом служит непременным условием понимания не только того, откуда мы идем, но и с чем следует идти в будущее.

Этим и определяется в настоящее время перспектива разработки истории советской науки с новых позиций, позволяющих сохранить верность реальности. Любое обращение к исторической реальности сталкивается с необходимостью определить, каким образом зарождается изучаемое явление, как оно трансформируется от одной стадии к другой. В условиях гражданской войны, голода, эпидемий, лишений, проявлений беззакония волна эмиграции подхватила часть молодых умов, впоследствии прославивших за рубежом русское имя таких как И.И.Сикорский, В.К.Зворыкин. Однако большинство людей науки, не оставили родину и на их долю выпали все тяготы начала новой эпохи в ее истории.

В первые после октябрьские годы прежняя профессура в подавляющем большинстве своем относилась к новой власти если не настороженно, то враждебно. Но, среди нее было ядро, ставшее центром консолидации молодых научных сил, притяжения энтузиастов, принявших народный выбор.

Крушение прежних социальных устоев стало для них импульсом к творчеству во имя спасения русской культуры от гибели. «Мы считали Октябрьский переворот, вспоминал, профессор М.И.Неменов, огромным стихийным процессом, который грозил не оставить камня на камне от нашей, и без того бедной, культуры. Мы поэтому считали, что долг интеллигенции пойти рука об руку с Советской властью в деле восстановления и нового строительства. Только посвятив все свои силы созидательной работе, российская интеллигенция могла бы уменьшить неминуемую разруху, которую несет с собою всякая революция».

Похожие переживания, испытывал В.И.Вернадский, который в 1918 году писал: «Надо употребить все силы, чтобы не прерывалась и усилилась научная и всякая культурная работа в России. Так же употребить все силы, чтобы новое поколение отошло от отцов равно прекрасным и в народной толще, и в интеллигенции. И тут главная сила в научной работе». Наука рассматривалась как самая прочная связующая нить поколений, как сила, позволяющая сохранить в пожаре революции высшие культурные духовные ценности всего народа - и его «толщи», и его интеллигенции, обеспечивая последующий прогресс.

Именно этот, социальный мотив спасения своей Родины как цивилизованной страны подвинул профессора Неменова В.И. и его сотрудников на создание научного института, работа которого вышла на столь высокий уровень, «каким обладает не всякая европейская страна». Притом космополитизмом» исследования велись в немыслимых для западных ученых условиях. «Голодные, оборванные, окоченевшие от холода в нетопленных квартирах, не получая в течение ряда месяцев своего нищенского жалованья, часто падая в обморок от истощения, они крепко держали знамя нового института».

Такая картина была характерна, не только для неменовского Института рентгенологии и радиологии. Вскоре после революции наркома Луначарского посетил знаменитый невролог и психиатр В.М.Бехтерев, заявивший: «Считая, что Россия надолго, а может быть, и навсегда получает новый облик, хочу в этой новой России обеспечить продолжение развития той области, которой я отдал жизнь».

В те же годы, князь из рода Рюриковичей Алексей Алексеевич Ухтомский, будущий академик, организует в Петрограде первый рабфак. Бехтерев и Ухтомский избираются депутатами Петроградского совета. Они принадлежали к той части интеллигенции, которая, невзирая на лишения, на сложную социальную ситуацию, посвятила себя созидательной работе. Именно в этот период, на историческую арену вышло поколение, энергией которого были заложены краеугольные камни в фундамент советской науки.

Ее строительство, стало возможным благодаря ленинской научной политике, к императивам которой относилось сотрудничество с интеллигенцией, считавшейся буржуазной, стало быть, иной по своей классовой природе, чем воюющие на стороне революции народные массы.

Вопрос об интеллигентах-специалистах «спецах», по тогдашней терминологии выступал во всех сферах жизнедеятельности рождавшегося в огне и крови гражданской войны государства. Ленин настаивал на возможно более энергичном привлечении «спецов» к деятельности государственных учреждений, решительно осуждая популярное среди коммунистов недоверие к ним как «классово чуждому» социальному слою и их преследование.

Опыт гражданской войны, говорил о важной роли военных специалистов в строительстве и успехах Красной Армии, хотя в отдельных случаях среди них оказались предатели. Напоминая об этом, Ленин писал: «Спеца» военного ловят на измене. Но, военные спецы привлечены все и работают. Луначарский и Покровский не умеют, ловить своих спецов и, сердясь на себя, срывают сердце на всех зря». Речь шла о дифференцированном подходе к профессуре, в среде которой многие предпочли саботаж.

Процесс бюрократизации приобрел в годы сталинщины невиданные в истории масштабы. Научная бюрократия, изначально враждебная инакомыслию, подавляя свободу творчества, культивировала «спокойное и застойное» мышление. Прошло то время, когда лица, на которых была возложена реализация научной политики, исповедовали идею непосредственной связи между наукой и революцией.

Открывая в 1921 году, Первый всероссийский съезд научных работников, Луначарский сказал: «Немыслимо себе представить истинную науку, отделенную от революции, и революцию - от науки, ибо очень много существенных общих признаков в научном и революционном искании: свобода исканий, свобода методов, свобода творчества, смелый и решительный анализ и эксперимент - как моменты присущие всякой творческой науке. Те же моменты присущи революции».

Этот дух свободного поиска, прорывов в неизведанное, пронизывая жизнь народа в сфере социального творчества, изменял ситуацию в научном сообществе. Конечно, же его деятельность нуждалась в государственной поддержке, и она оказывалась в первые же послеоктябрьские годы, начиная от пайков и окладов, делавших быт ученых более сносным, чем у остальных граждан, и до организации новых исследовательских центров, снабжаемых валютой для закупки приборов.

Не скупилось государство в расходах на науку и в последующие времена. Однако из научного сообщества вытравливался тот дух свободы исканий и устремленности к дерзновенным решениям, который некогда роднил революцию и науку. Эффектом такого родства был стремительный подъем советской науки на рубеже 20-х годов.

В 1923 году академик Вернадский, немало испытавший, вплоть до тюремного заключения, писал из Парижа: «Мне хочется коснуться положения науки в России. Мне кажется, здесь имелось в виду зарубежье не сознают огромного дела культурного, которое сделано. Сделано при страданиях, унижениях, гибели и т.д. Центр мысли и научной работы не в эмиграции, а в России». Правомерно ли считать, что уже в тот период, когда на тех, кто занимался наукой, выпали страдания, унижения, гибель, зародился феномен репрессированной науки?

Известны, конечно, не все, а отдельные прецеденты преследования ученых в 1920 году по 1921 год за участие в контрреволюционных организациях. Под суд ревтрибунала попали зачисленные в члены московского «Тактического центра» биолог Н.К.Кольцов, экономист Н.Д.Кондратьев и другие, которых тогда же амнистировали. Трагично завершилось Петроградское «дело Таганцева». Большая группа профессоров, инженеров и преподавателей была расстреляна по обвинению в организации заговора с целью реставрации буржуазно-помещичьей власти.

Сейчас появились публикации о том, что это дело сфабриковано Петрогубчека. Но не могу не видеть различий между ним и процессами, вскоре инспирированными Сталиным соответственно хорошо продуманной, как и все, что им делалось программе, которой был придан характер стратегической политики Коммунистической партии и Советского государства.

Формула о «реставрации буржуазно-помещичьей власти» как главной цели вредительства, шпионажа, террора, диверсий и других государственных преступлений, в которых «признавались» жертвы всех процессов - от «Шахтинского дела» до «правотроцкистского блока» - имели в этом случае иной социально-исторический смысл, чем в обвинительном заключении, составленном по делу Таганцева Семеновым и другими петроградскими чекистами. Можно сказать с уверенностью что это, конечно, ни в коем случае не служит «историческим» оправданием истребления невинных людей, которое при любых условиях безусловно преступно.

Страницы: 1, 2, 3