Западники и Славянофилы. Проблема "Россия-Запад". Евразийство. 
нига И. М. Ястребцова является наиболее систематизированным изложением взглядов Чаадаева мессианского периода. После катастрофы 1836 года, начавшейся полемики со славянофилами Чаадаев возвращается в своих взглядах на Россию к идеям I "Философического письма". Возможность импорта И. Киреевским гегелевских идей позволяет корректировать мнение Р. Мак-Налли о том, что Чаадаев познакомился с Гегелем не ранее 1835 года, когда в его библиотеке появились книги о Гегеле, или 1836 года, когда он просит А. Тургенева приобрести для него сочинения Гегеля (11, с. 191-192). Таким образом, в первой половине 1830-х гг. Чаадаев стимулирует развитие мессианских идей у будущих славянофилов. Но уже в 1835 году он с беспокойством пишет о возникновении "новой национальной школы" в русской мысли. Хотя, по свидетельству А. И. Кошелева, в этот период (ок. 1835 г.) своеобразных предславянофильских взглядов придерживался один Хомяков, И. Киреевский и другие будущие славянофилы оставались западниками. Чаадаев оказался чутким наблюдателем, предвосхитившим развитие событий, он смог верно оценить мессианские тенденции у западников типа И. Киреевского, тенденции, проявившиеся еще в конце 1820-х гг. в "Обозрении русской словесности 1829 г.". Впоследствии, в 1840-е гг., критика славянофилов и самого факта гегелевского влияния на них занимают большое место в интеллектуальной жизни Чаадаева, возможно, он испытывает чувство вины за те идеи, которые в свое время порождал в своих духовных учениках. Завязку этого внутреннего конфликта можно отнести к 1832 году - периоду интенсивного общения с И. Киреевским. Э. Глизон говорит о самостоятельности обоих мыслителей в этом диалоге. Это справедливо, поскольку И. Киреевский обладал интеллектуальной независимостью. Чаадаев, очевидно, стремился быть духовным вождем, стремился строить диалог с И. Киреевским по модели отношений с И. М. Ястребцовым, своим верным секретарем, воплощавшим мысли учителя. Но ни с одним из славянофилов эта модель отношений не была реализована Чаадаевым. С Хомяковым Чаадаев был близок до конца жизни, но они всегда были идейными врагами. Хомяков вызывал раздражение у Чаадаева, он говорил Герцену (в присутствии Хомякова) об "огромной немой стране", населенной славянами, которые "хвастаются даром слова, а во всем племени говорит один Хомяков". Вышедшая в 1843 г. статья Хомякова "О сельских условиях" вызвала подлинный взрыв критики Чаадаева и послужила стимулом для консолидации его новых взглядов на историю России. Но это была не просто идейная борьба, это было соперничество перед лицом России, любовь к которой испытывали оба мыслителя. Чаадаев претендовал быть главным носителем подлинной любви к России. Он постоянно говорит о своей любви к Родине, подчеркивая несмиренный характер этой любви. В этом контексте особый смысл приобретают отношения Чаадаева с дамами, его духовными ученицами. Философу были нужны покорные умы и души, и он находил их в боготворящих его женщинах. А. С. Норова писала Чаадаеву: "Не отрекайтесь от моего благоговения, Вы не властны уменьшить его во мне [...] благословите меня, я мысленно становлюсь перед Вами на колени и просите за меня Бога, чтоб он сделал меня такою, какой мне следует быть". Несмотря на независимость И. Киреевского, а, может быть, вопреки ей Чаадаев пошел на прямое вмешательство в его дела. После запрещения "Европейца" по салонам Москвы циркулировала так называемая "Записка графу Бенкендорфу", написанная Чаадаевым от имени И. Киреевского. В ней он пытался исправить то, что было неисправимо. Впоследствии И. Киреевский заявил, что "Записка" была "написана не по его мыслям и распущена не по его желанию". В "Записке" Чаадаев прежде всего нарушает позицию гордого молчания, занятую И. Киреевским после запрещения журнала. От имени И. Киреевского Чаадаев заявляет: "Я бы молча снес наложенное на меня наказание, если бы Вы не предложили мне сказать несколько слов в свою защиту. Раз мне это дозволено, я считаю долгом высказать все внушаемое мне скорбным сознанием того, что Его Величество считает мой ум дурно направленным". Сам И. Киреевский в это время предпочитал, по слову Баратынского, "мысли в молчании", и, видимо, не был благодарен своему покровителю за нарушение этого молчания. Кроме этого, Чаадаев высказывает в "Записке" взгляды, не совпадающие с западнической концепцией статьи "Девятнадцатый век". Он оказывается большим сторонником самобытного национального развития, чем будущий славянофил И. Киреевский. Чаадаев утверждает: "Заимствованные на Западе учреждения не могут иметь ничего общего с потребностями нашей страны. Правительство, также как и народ, не ведало насколько наше историческое развитие было отличным от такового же Европы. <…> нам следует помышлять лишь о том, чтобы из нашего собственного запаса извлечь те блага, которыми нам в будущем предстоит пользоваться". Далее Чаадаев формулирует основные потребности русского общества: необходимость в классическом образовании, "позаимствованном не из внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а, скорее от той, что ей предшествовала". Но И. Киреевский не был против заимствования из современной западной цивилизации, напротив, в "Девятнадцатом веке" говорится о том, что старая Европа не может быть образцом для России. И. Киреевский, видимо, не испытывал признательности за труд и некоторый риск со стороны Чаадаева, авторство которого не было секретом. Чаадаев пытался предотвратить их отдаление друг от друга. В письме И. Киреевскому 1832 года Чаадаев говорит о потребности видеть его и в то же время предупреждает о возможном разрыве и раскаянии, которое постигнет И. Киреевского. Все же этот разрыв произошел. В 1833 г. И. Киреевский с отчуждением и иронией пишет о том, что Чаадаев расстался с сенсимонизмом и приобрел новые взгляды на эмансипацию женщин, проповедует платонический брак. И. Киреевский называет этот поворот чаадаевской мысли "еще одной пестрой сказкой", имея ввиду сборник В. Ф. Одоевского. Впоследствии их отношения не стали более близкими. Известна написанная в 1845 г. записка Чаадаева И. Киреевскому, лаконичная и несущая оттенок застарелой обиды. Он приглашает Киреевского к себе, оговариваясь: "Вы, вероятно, ко мне не будете" . Очевидно, о восстановлении прежнего диалога уже не могло быть и речи. Диалог Чаадаева и И. Киреевского ярко иллюстрирует взаимопереходность западнического и славянофильского идейных комплексов. Эта взаимопереходность подчеркивается разнофазностью развития идей обоих мыслителей, переменой их ориентации от одного полюса к другому. В конце 1820-х гг. Чаадаев создает "Философические письма" западнической ориентации, пронизанные негативистским отношением к России. В это же время И. Киреевский публикует "Обозрение русской словесности 1829 года", в котором А. Валицкий видел черты западничества, а А. Койре - предславянофильские идеи. Обе точки зрения представляются справедливыми, но односторонними. Западничество и зарождающийся мессианизм нераздельно и неслиянно сочетались у И. Киреевского. Влияние Чаадаева, поездка в Европу ориентируют его еще более западнически. Чаадаев в начала 1830-х гг. вступает в мессианский период. В этот период он больший сторонник национальных начал, чем И, Киреевский. В это же время, в период издания "Европейца", И. Киреевский преимущественно западник, но гегелевская идея эстафетности прогресса для него очень актуальна и является основой его потенциального мессианизма, У Чаадаева западничество и мессианизм чередуются в диахронии. У И. Киреевского они сосуществуют синхронно. Эти различные формы сосуществования и взаимопереходности полярно противоположных идейных комплексов приводят к выводу о наличии некоего ядра историософской мысли 1830-х-1840-х гг. Это стойкий, инвариантный концепт, имеющий у разных мыслителей различные интерпретации. Он заключает в себе представление о специфичности развития России, оцениваемой позитивно или негативно, идею ее особого предназначения в будущем человечества. Прошлое России - специфично и уникально, будущее окрашено в мессианские тона, настоящее имеет значение Рубикона, решающего перехода к будущеу. Западников и славянофилов объединяли единая мысль и единое национальное чувство. Именно это имел в виду Герцен, сравнивая западников и славянофилов с двуликим Янусом, в котором бьется одно сердце. Это единство было основой их тесных контактов, близких духовных отношений, которые стали распадаться лишь в 1840-е годы, в период обострения идейной полемики. Понятие СлавянофильстваСЛАВЯНОФИЛЫ, представители одного из направлений русской общественной мысли 40-50-х гг. 19 в.; выступали с обоснованием особого, отличного от западноевропейского, пути исторического развития России, усматривая ее самобытность в отсутствии борьбы социальных групп, в крестьянской общине, православии как единственно истинном христианстве; противостояли западникам. Выступали за отмену крепостного права, смертной казни, за свободу печати и т. п. Главные представители: И. С. и К. С. Аксаковы, И. В. и П. В. Киреевские, А. И. Кошелев, Ю. Ф. Самарин, А. С. Хомяков, В. А. Черкасский и др. Близки к славянофилам были В. И. Даль, А. Н. Островский, А. А. Григорьев, Ф. И. Тютчев и др. В процессе подготовки крестьянской реформы 1861 многие славянофилы сблизились с западниками на почве либерализма. Некоторые идеи славянофилов получили развитие в идеологии почвенничества (Н. Н. Страхов), панславизма (Н. Я. Данилевский), а также «охранительного» направления русской общественной мысли.Представители СлавянофильстваКИРЕЕВСКИЙ Иван ВасильевичКИРЕЕВСКИЙ Иван Васильевич [22 марта (3 апреля) 1806, Москва -- 11 (23) июня 1856, Санкт-Петербург], русский религиозный философ, литературный критик, один из лидеров славянофильства.Из дворян. Брат П. В. Киреевского. Получил прекрасное домашнее образование, занимался с профессорами Московского университета. Большое влияние на Киреевского оказала его мать, А. П. Елагина. Отец, отставной секунд-майор, во время Отечественной войны 1812 в своем имении устроил госпиталь для больных и раненых и умер, заразившись тифом. В 1817 Авдотья Петровна вторично вышла замуж. В 1822 семья переехала в Москву и Киреевский выдержал экзамен при университете. С 1824 служил в Архиве министерства иностранных дел. В 1823 стал членом «Общества любомудров». В 1828 обратил на себя внимание критической статьей «Нечто о характере поэзии Пушкина», опубликованной в журнале «Московский вестник». Для завершения образования Киреевский в 1830 уезжает за границу. В Германии слушал лекции Гегеля, Шеллинга, Шлейермахера. Вернувшись в Россию, начал издавать журнал «Европеец»(1832), где опубликовал программную статью «Девятнадцатый век», посвященную характеристике «жизни европейского просвещения», а также «Обозрение русской литературы за 1831 г.» (с разбором «Бориса Годунова» Пушкина) и несколько обзоров и рецензий (среди них -- «Горе от ума» на московском театре»). На 3-м номере «Европеец» был запрещен Николаем I (по обвинению в пропаганде недозволенных идей). Эта кара произвела на Киреевского гнетущее впечатления и привела к тому, что более десяти лет он почти ничего не публиковал. В 1834 женился на А. П. Арбениной, которая сыграла существенную роль в его духовной эволюции, повороту к православию. Проводя лето с семьей в имении Долбино, Киреевский сблизился состарцами расположенной неподалеку Оптиной пустыни, особенно с Макарием Оптинским. В 1845 редактировал журнал «Москвитянин». В 1852 опубликована одна из последних статей Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» («Московский сборник», т.1), в которой он приходит к выводу, что истинное просвещение -- еще не решенная задача как для Запада, так и для России. Киреевский связывал отрицательный опыт западного развития прежде всего с рационализмом. Оценивая попытки преодоления рационализма в Европе (Паскаль, Шеллинг), он считал, что их неудача была предопределена. Философия зависит от характера господствующей веры. На католическо-протестантском Западе (обе эти конфессии, согласно ему, глубоко рационалистичны) критика рационализма приводит либо к обскурантизму и «невежеству», либо, как это случилось с Шеллингом, к попыткам создать новую, «идеальную» религию. Самому Киреевскому будущая «новая», христианская философия виделась в формах православного, «истинного» осуществления принципа гармонии веры и разума. В то же время он не считал бессмысленным опыт европейского философского рационализма: «Все ложные выводы рационального мышления зависят только от его притязания на высшее и полное познание истины». В религиозной антропологии Киреевского главенствующее место занимает идея цельности духовной жизни. Именно «цельное мышление» позволяет личности и обществу («все, что есть существенного в душе человека вырастает в нем только общественно») избежать ложного выбора между невежеством, которое ведет к «уклонению разума и сердца от истинных убеждений», и «отделенным логическим мышлением», способным отвлечь человека от всего в мире, кроме его собственной «физической личности». Культ телесности и культ материального производства ведет к духовному порабощению человека. Он считал, что принципиально изменить ситуацию может только перемена «основных убеждений», «изменение духа и направления философии». Как и Хомяков в учении о соборности, Киреевский связывал возможность рождения нового философского мышления не с построением философских систем, а с общим поворотом в общественном сознании, «воспитанием общества».Самарин Юрий ФедоровичСамарин (Юрий Федорович, 1819 -- 1876) -- известный писатель и общественный деятель, родился в богатой и родовитой дворянской семье; окончил курс в Московском университете по философскому факультету. Большие связи в высшем свете, отличное светское образование обеспечивали ему блестящую служебную карьеру, но она его не привлекала. Первоначально он увлекался Гегелем и пытался примирить с ним православие; затем, под влиянием Хомякова, примкнул к славянофильскому направлению и стал одним из талантливейших его представителей. Богословские воззрения Хомякова С. воспринял всецело и пытался проводить их в замечательной диссертации о Стефане Яворском и Феофане Прокоповиче, которую он в 1844 году защищал в Московском университете. В Яворском и Прокоповиче С. усматривал представителей двух начал -- антипротестантского (момент единства) и антикатолического (момент свободы), которые соединены в православной церкви. Вследствие резких нападок на церковные преобразования XVIII века, в печати могла тогда появиться лишь третья, наименее значительная часть диссертации, под заглавием: «Стефан Яворский и Феофан Прокопович как проповедники» (Москва, 1844). В 1844 году С. поступил на службу, был секретарем 1-го департамента Сената, потом перешел в Министерство внутренних дел и в 1847 году отправился в Ригу делопроизводителем комиссии, которой поручено было обревизовать тамошнее городское управление. Изучив все городские архивы, С. написал историю г. Риги («Общественное устройство г. Риги», Санкт-Петербург, 1852), изданную в ограниченном количестве экземпляров. Тогда же С. состоял при рижском генерал-губернаторе Е. А. Головине (IX, 70). Слухи о насильственном присоединении к православию эстов и латышей и о возбуждении их православным духовенством против помещиков побудили его написать в 1849 году «Письма из Риги», в которых обсуждалось отношение к России прибалтийских немцев. Письма эти, получившие распространение в рукописи, вызвали неудовольствие влиятельных сфер; С. был привлечен к ответственности по обвинению в разглашении служебных тайн. Благодаря личному вмешательству в дело императора Николая I, который призывал к себе С. для объяснений, дело кончилось для С. 10-дневным арестом в крепости и переводом на службу в Симбирскую губернию. Разъяснение положения дел в Прибалтийском крае и его отношений к России и позже занимало С. и вызвало целый ряд исследований, напечатанных им за границей под заглавием: «Окраины России» (5 вып., Берлин, 1868 -- 76). В числе их имеются и ценные исторические исследования, например, очерк крестьянского вопроса в Лифляндии, но главным образом они посвящены задачам русской политики на окраинах. Уже в своих «Письмах из Риги» С. указывал, что задачи эти заключаются в поднятии и укреплении тех общественных элементов, которые дружественно расположены к основному населению государства -- а такими элементами в Прибалтийском крае являются латыши и эсты, которые должны быть освобождены от немецкого влияния. В конце 1849 года С. был назначен правителем канцелярии киевского генерал-губернатора Д. Г. Бибикова, которому много содействовал в выработке инвентарей. В 1853 году С. вышел в отставку и подолгу жил в деревне, изучая быт и хозяйственное положение крестьян и все более и более убеждаясь в необходимости отмены крепостного права. Вместе с тем он приступил к изучению истории освобождения крестьян в Западной Европе, преимущественно в Пруссии; в результате получилось обширное сочинение, которое в сокращенном виде напечатано было в журнале «Сельское благоустройство». С 1856 года С. был деятельным сотрудником «Русской Беседы». Когда поднят был вопрос об упразднении крепостного права, С. был назначен членом от правительства в самарском губернском комитете. В 1859 году он был приглашен к участию в трудах редакционных комиссий, где работал в административном и хозяйственном отделениях, представляя, вместе с кн. В. А. Черкасским и некоторыми другими, славянофильское воззрение на народный быт. Деятельное участие принимал С. и в реформах, проведенных Н. А. Милютиным, в 1864 году, в Царстве Польском. Это был, впрочем, мимолетный эпизод в жизни С., которая со времени великих реформ главным образом была посвящена деятельности общественной. Первые три года по освобождении крестьян он был членом губернского присутствия по крестьянским делам в Самаре. С введением земского и городского самоуправления труды С. разделялись между народными школами, которыми он усердно занимался у себя в деревне, и занятиями по земским и городским делам в Москве. Не будучи реформатором, который желал бы подчинить течение жизни какому-либо отвлеченному принципу, С. был по выражению А. Д. Градовского, «человеком реформы», т. е. горячим защитником того, что приобретено русским обществом с 1861 года. Требуя для России самобытного развития, он боялся ломки народного быта, преждевременного искажения его коренных начал, но в то же время всеми силами защищал те нововведения, которые вносили свет в русское общество, хотя бы основная их мысль и была заимствована из-за границы. «Неисправимый славянофил» (по его собственным словам), С. высоко ценил западную цивилизацию. В земском самоуправлении, в зачатках свободного печатного слова, в новом суде он видел условия, способные поднять наш народный дух, сообщить нашей государственной и общественной жизни более национальный характер. Вот почему он восставал против наших «охранителей», поставивших себе целью запугать правительство и подвигнуть его на ломку всего, созданного в эпоху великих реформ. С уничтожающей иронией осмеял он этих «охранителей» в своем ответе (изд. за границей в 1875 году) генералу Фадееву, автору книги «Чем нам быть», доказывая, что мнимое «охранение» желает идти путем чисто революционной ломки во имя отвлеченного принципа. Этот ответ является одним из замечательнейших полемических сочинений в русской литературе. С еще большим блеском полемический талант С. сказался в письмах о иезуитах, появившихся в 1865 году сначала в «Дне», потом отдельной книгой и выдержавших два издания («Иезуиты и их отношения к России», 2 изд., Санкт-Петербург, 1868; есть польский перевод). По глубине анализа и силе негодующего чувства письма С. могут быть сравниваемы с «Провинциальными письмами» Паскаля. С. разбирает систему авторитетного иезуита-казуиста Бузенбаума, сравнительно умеренного в своих выводах, и на частных правилах иезуитской нравственности выясняет всю ее безнравственность. Вызван был этот трактат С. письмом русского иезуита Мартынова, который, по поводу приезда в Петербург иезуита-проповедника, выступил с защитой своего ордена и вызывал на полемику. Когда перчатку поднял С., иезуиты предпочли воздержаться от дальнейшей полемики. По словам К. Д. Кавелина, «ни огромные знания, ни замечательный ум, ни заслуги, ни великий писательский талант не выдвинули бы так вперед замечательную личность С., если бы к ним не присоединились два несравненных и у нас, к сожалению, очень редких качества: непреклонное убеждение и цельный нравственный характер, не допускавший никаких сделок с совестью, чего бы это ни стоило и чем бы это ни грозило». Чуждый властолюбия и честолюбия, С. отличался широкой терпимостью к чужим мнениям: чувства дружбы соединяли этого бойца славянофильской идеи с К. Д. Кавелиным, ветераном западничества, с которым он расходился и по вопросам чисто теоретическим (возражения С. на «Задачи психологии» Кавелина). Возвышенным характером С. объясняется и громадный авторитет, каким он пользовался во всех слоях общества, что особенно ярко сказалось в начале 1870-х годов, при обсуждении в земских собраниях податной реформы: земства многих губерний обращались по этому вопросу за советами к С. В качестве председателя комиссии, избранной московским земством для обсуждения податного вопроса, С. составил подробный, тщательно разработанный проект податной реформы в смысле уравнения всех сословий. В связи с этой работой С. стоит его статья о финансовых реформах в Пруссии в начале XIX столетия (в «Сборнике государственных знаний» Безобразова, т. VI). «Сочинения» С. (т. I -- X, Москва, 1877 -- 96) издаются его братом Д. Ф. С. Ср. некролог С., писанный Кавелиным («Вестник Европы», 1876, № 4); Градовский «Трудные годы» (Санкт-Петербург, 1880); «В память Ю. Ф. С.» (Санкт-Петербург, 1876); Колубовский «Материалы для истории философии в России» («Вопросы философии и психологии», 1891, № 2 -- библиографический обзор сочинений С. и о С.).
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
|
|
