Вариативность развития Западной Европы в послевоенный период

Думается, к тому же ряду примеров можно было бы отнести и тезис о закономерности принятия Русью христианства по восточному образцу. Ссылки на тесные экономические и культурные отношения с Византийской империей носят достаточно гипотетический характер: измерить тесноту этих связей, сопоставить с отношениями с другими государствами практически невозможно. Между тем ни одно из государств-ближайших соседей Руси православия не приняло (хазары - иудаизм, волжские болгары - ислам, поляки, чехи и венгры - христианство западного толка). Скорее напрашивается предположение об использовании религиозного аспекта для обозначения самоидентичности Русского государства (косвенными подтверждениями этому могут служить принципиальное нежелание обратиться в христианство видевшем в Византии врага Святослава и сильное влияние относительно удаленной Болгарии на процесс христианизации восточнославянских земель).

К тому же, как отмечает Г.Герц, в реальной исторической практике «могут осуществиться менее вероятные и могут не осуществиться более вероятные возможности». Попытку сослаться на наличие неких «определенных объективных условий», обязательных для такого торжества нелогичности, вряд ли можно считать вполне удовлетворительной, ибо не определен перечень этих условий, механизм их воздействия на процесс выбора. Признание же возможности формирования и реализации варианта, противоречащего исторической необходимости, поступательной направленности общественного развития (пусть даже в виде частной и кратковременной случайности), и вовсе противоречит известному положению Ф.Энгельса, что «возможность выступает как особая, специфическая форма проявления необходимости».

Следовательно, мы оказываемся перед дилеммой: либо согласиться, что возможность и необходимость не имеют столь жестко детерминированной взаимосвязи, диалектика их отношений носит гораздо более сложный характер; либо отказаться от линейного представления о необходимости как основной детерминанте единственного вектора развития, признать, что под необходимостью мы понимаем доминирующую тенденцию, одну из нескольких или многих. В реальной жизни выбирать приходится людям, субъективные представления которых о, говоря словами В.И.Ленина, «идущем в действительности развитии» могут быть не просто различающимися, но порой диаметрально противоположными.

К тому же не всякая возможность превращается в действительность. Нереализованный вариант теряет, по мнению П.В. Волобуева, шанс на актуализацию. Схожей точки зрения придерживается М. Эпштейн, считающий, что историческое событие есть «модальный сдвиг бытия, реализация одной из возможностей при исключении других». Выдвинутое же Гегелем положение о «возможности» как низшей в сравнении с категорией «действительность» (поскольку то, что не стало действительным, не объективировало себя, не может обладать высоким онтологическим статусом) подводит к пониманию бытия как наличного, действительного, реализовавшегося, а историю - как процесса смены одной действительности другой, как процесса, сущностно определенного движением «разумной» необходимости, которое которую и имеет смысл познавать историку. В целом, подобное отношение к возможности сохранилось и в диалектическом материализме.

Требование оставаться «на почве фактов» естественным образом трансформируется в лозунг «История не знает сослагательного наклонения», делая задачу анализа отвергнутых возможностей (а, следовательно, и поиск причин победы реализовавшегося варианта) в лучшем случае второстепенной.

Насколько правомерно и корректно измерение вероятности уже произошедших в прошлом событий? Прошлое есть данность, в которой уже нет места возможному. Однако, если вдуматься, применение понятия вероятности в историческом исследовании не имеет в себе ничего противоречивого. Историк, спрашивающий себя о вероятности минувшего события, по существу лишь пытается смелым броском перенестись во время, предшествовавшее этому событию, чтобы оценить его шансы, какими они представлялись накануне его осуществления. Так что вероятность - всё равно в будущем. Но поскольку линия настоящего тут мысленно отодвинута назад, мы получим будущее в прошедшем, состоящее из части того, что для нас теперь является прошлым.

Говоря о вероятности, нельзя не затронуть теорию вероятности, а значит и проблему использования математических методов в исторических исследованиях. Упоминание неоправдавшихся надежд, возлагавшихся в своё время на квантитативную историю или клиометрию, стало ныне уже общим местом. Обратимся здесь вновь к мнению М. Блока, он писал: «Мы не можем избавиться от наших трудностей, переложив их на плечи математиков. Но, так как их наука находится в некотором роде на пределе, не достижимом для нашей логики, мы можем хотя бы просить её, чтобы она со своих высот помогала нам точнее анализировать наши рассуждения и вернее их направлять».

Заметим, что для математической теории вероятности вопрос о том, как именно были определены вероятности основных исходных событий, не играет роли, в то время как для историка это - решающий вопрос. Содержание теории вероятности составляет совокупность правил, позволяющих по основным вероятностям находить вероятности других событий, зависящих от основных, подобно тому, как предмет геометрии состоит из ряда правил, позволяющих вычислять некоторые расстояния, углы, площади и т.д. по другим, исходным расстояниям или углам, предполагающимся известными. Поэтому здесь речь пойдёт об использовании концепций вероятностной логики, а не аксиом и методов математической теории вероятности. Основанием для такого обращения к иной дисциплине послужило следующее предположение: доказывая, что одно событие было более возможно, чем другое, или, что определённое событие стало невозможным или неизбежным, историк неявно и иногда неосознанно использует процедуры некоей вероятностной логики. Эти процедуры можно сделать явными с целью усовершенствовать их, либо доказать их неправомерность применительно к изучению истории.

При установлении того, благоприятствуют или препятствуют одни исторические события осуществлению других, а также при установлении силы влияния одного события на другое, неизбежно встаёт проблема ценностного измерения событий.

Ценностное измерение исторических событий опосредуется полнотой информации о них, правдоподобностью и убедительностью объяснения влияния каких-либо условий на изучаемую историческую возможность. Степень уверенности субъекта в осуществлении события характеризует субъективная вероятность. Уже у Лейбница имеется достаточно чёткое определение вероятности или правдоподобности как меры нашего знания. Здесь вероятность выступает как мера субъективной уверенности, определяемой имеющейся в распоряжении данного человека информацией (или, наоборот, отсутствием сведений о каких-то обстоятельствах, существенно влияющих на наступление или ненаступление данного события), а также психологическими особенностями человека, играющими важную роль при оценке им степени правдоподобия того или иного события.

Находя лакуны в описании прошлого, не позволяющие построить математическую модель процессов, можно создать своеобразную карту плотности известной информации для пространственно-временных точек и причинно-следственных цепочек исторического прошлого. Направлять усилия историков следовало бы туда, где информационная плотность минимальна. Такая стратегия приоритетов в исторических исследованиях актуальна в ситуации современного информационного кризиса, когда в гуманитарных науках нарастает неконтролируемый лавинообразный поток дублирующейся, компилятивной информации.

Если классическая и частотная вероятность представляет собой определённое число, то об индуктивных и субъективных вероятностях говорят только на уровне «больше - меньше». Здесь имеется аналогия с числовыми и порядковыми шкалами в теории измерений

Существуют различные мнения по ряду вопросов вероятностной логики, в частности, такому важнейшему вопросу, как возможность приписывать высказываниям точные числовые значения Д. Пойа, например, считает, что такое приписывание принципиально невозможно. По его мнению, мы можем говорить лишь о большей или меньшей вероятности гипотезы в сравнении с другим, но не о точном числовом значении этой вероятности. С помощью исчисления вероятностей можно выяснить лишь направление вероятности вывода, то есть её уменьшение или увеличение.

Попытка подсчитать количественное значение вероятности социального (или исторического) события была бы, по меньшей мере, некорректной. Устанавливать вероятность исторического события или вообще проводить какие-либо вычисления по данным об историческом прошлом не должно означать стремление писать историю на формальном языке математики. Математическая обработка исторической информации и результаты этой обработки могут и должны описываться на естественном литературном, но строго структурированном языке.

Таким образом цель построения формулы исторической вероятности для каждого конкретного исторического события (процесса или явления) состоит в том, чтобы построить такие структуры нарратива и найти такие основания для систематизации исторических фактов, которые приблизились бы к наиболее адекватному отражению динамики и взаимосвязей исторических событий. Вероятностный подход к историческому прошлому является не только методом познания, но методом организации изложения материала.

Нарратив, сконструированный в процессе поиска формулы вероятности для каждого конретно-исторического события, может состоять из следующих компонентов: a) установление доли исключений из ряда повторяющихся реализаций типически похожих исторических возможностей; b) описание соотношения достоверно известной и неизвестной или невосстановимой информации об условиях и факторах, определивших историческую возможность; c) описание соотношения благоприятствующих и неблагоприятствующих осуществлению возможности факторов различного вида и масштаба.

Для изучения одной и той же альтернативной ситуации следует использовать и частотное понимание вероятности, и логику классического понимания вероятности и логику индуктивной вероятности. Частотную, индуктивную и субъективную вероятности можно интерпретировать как информацию о неких неизвестных и невыявляемых факторах, влияющих на осуществление исторической возможности.

Уменьшение доли исключений из ряда повторяющихся исходов похожих альтернативных ситуаций, уменьшение доли неизвестной и невосстановимой информации, увеличение доли благоприятствующих факторов увеличивает вероятность реализации исторической возможности.

Выводы, сделанные при поиске синтеза концепций вероятности в историческом исследовании, ценны тем, что их можно использовать для разработки эмпирического метода измерения исторической вероятности.

Между тем определение факторов выбора, выстраивание их иерархии, очевидно, имеют ключевое значение для анализа механизма выбора реализуемого варианта в истории. Новые возможности анализа альтернатив порождают системный подход и нелинейная теория.

Процедура выбора предстает как такое поведение отдельных элементов или подсистем, которое приводит к изменению или предотвращению изменения тех или иных характеристик всей системы. По форме это может быть как активное воздействие, так и сознательное бездействие, не препятствующее другому активному воздействию на остальные части системы и конгломерат связей между ними. Деятельность элементов или подсистем, направленная на изменение отдельных характеристик (или их сохранение в условиях вероятного изменения), может привести, в конечном счете, к перерождению самой системы, переходу ее в новое состояние. Эта деятельность может быть обозначена как системный выбор. Собственно, это, по-видимому, и можно было бы определить как исторический выбор, если вести речь о системе социальной.

Механизм выбора варианта в этом случае включает в себя:

1. Наличие необходимости изменения системы. Пока система находится в состоянии равновесности, пока доминируют факторы стабильности, активная деятельность социальных индивидов объективно сводится к увеличению энтропии, подталкиванию системы к точке бифуркации. Окончательный выбор дальнейшего пути возможен только в этой точке.

2. Понимание (осознание) этой необходимости обществом и выработка возможных стратегий, направленных либо на создание новых связей и отношений внутри системы, обеспечивающих более благоприятные условия ее функционирования, либо на минимизацию последствий, представляющихся неблагоприятными (вплоть до попыток, иногда успешных, сохранить устоявшиеся структуру и совокупность внутрисистемных связей).

3. Формирование собственно субъекта выбора. При этом следует помнить, что выбирать свое поведение могут только системы, которые в принципе исключают жесткую связь внешней причины выбора с фактическим поведением системы в результате выбора.

4. Наличие объективных условий для реализации программы. Эти объективные предпосылки могут выступать в хронологическом отношении как более-менее стабильные или уникальные, существующие лишь непродолжительное время, в течение которого данный вариант только и имеет шанс на реализацию.

Специфической чертой социальной системы выступает действие наряду со случайностью механизма сознательного выбора варианта в точке бифуркации, выступающей в качестве «момента истины»: именно там воздействие и способно толкнуть систему в желательном направлении. Выбор, в таком случае возможен только в определенной исторической ситуации, отличительными чертами которой являются совпадение «желания и возможностей». Именно поэтому одни и те же формы воздействия на систему в одних случаях не способны ничего изменить, а в других приводят к переходу ее в новое состояние.

Вообще говоря, сознательное воздействие на систему выступает в виде регулирования прежде всего социальных отношений: «В отличие от саморегуляции, осуществляющейся на основе взаимодействия массы случайных факторов, регулирование носит целенаправленный или запрограммированный характер и выражается в создании благоприятствующих отношений между элементами системы для естественного ее режима функционирования… При таком понимании допустимо говорить о регулировании в системах человек - природа, человек - техника, человек - человек, техника - техника».

Не менее важным остается при этом вопрос субъекта такого воздействия. А вот здесь возможности синергетической парадигмы весьма ограничены, поскольку, как справедливо заметил С.П. Курдюмов, человек, зная механизмы самоорганизации, может сознательно ввести в среду соответствующую флуктуацию, - если можно так выразиться, уколоть среду в нужных местах и тем самым направить ее движение. Но направить, опять же, не куда угодно, а в соответствии с потенциальными возможностями самой среды. Мудрость разума субъекта истории «заключается в том, чтобы сохранять и регулировать меру открытости-замкнутости в зависимости от особенностей конкретной пространственно-временной ситуации».

Свобода выбора есть, но сам выбор ограничен возможностями объекта, поскольку объект является не пассивным, инертным материалом, а обладает, если угодно, собственной "свободой". Т.е., мы с одной стороны сталкиваемся с преувеличением возможности свободного человеческого действия, а с другой - вынуждены мириться с бессилием человека в предсказании будущих событий. Выбор, особенно на ранних этапах истории, может происходить в отсутствие точного и полного представления об альтернативах. Взору человека доступна только верхушка айсберга.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6