Ученые и власть в советской России

Ученые и власть в советской России

Ученые и власть в советской России

Неизбежный конфликт между научной интеллигенцией и Советской властью коренился как в самой природе научного творчества, так и в природе тоталитарного государства.

Научная работа, поиск истины нуждаются в большей степени индивидуальной свободы, чем другие области общественной деятельности, поэтому сама профессиональная деятельность ученых независимо от их субъективных целей и желаний неизбежно вовлекала ученых в конфликт с «власть предержащими». В послереволюционные годы он обострился. С конца 20-х - начала 30-х гг., все более углубляясь, он перешел к концу 30-х годов в фазу истребления научной интеллигенции на классовой и идеологической основе. Степень остроты, формы разрешения конфликта между властью и научной интеллигенцией зависели от многих факторов: прежде всего от политической и идеологической доктрины Советского государства, степени концентрации его власти над обществом, от политики по отношению к научной интеллигенции, степени цивилизованности, просвещенности и культуры руководителей государства, личностных качеств политических лидеров и т. д.

В отечественной историографии науки в течение десятилетий сложилась традиция изучать главным образом достижения и вклад отдельных ученых и научных коллективов в развитие тех или иных отраслей знания, в научно-техническое и культурное развитие страны, в развитие экономики, в укрепление обороноспособности, абстрагируясь от социального контекста или освещая его только в оптимистических тонах. Недостаточное внимание к социальной истории науки, в том числе к взаимоотношениям ученых и власти вне сложившихся стереотипов, стало преодолеваться лишь с конца 80-х гг. Публицистика, использовавшая данные зарубежной историографии, стала заполнять этот пробел, акцентируя внимание главным образом на негативных сторонах развития советской науки. В появившихся позднее исторических публикациях конца 80-90-х гг. подвергались критике государственный монополизм, бюрократизм в организации научных исследований, внимание концентрировалось на ранее замалчиваемых трагических обстоятельствах жизни и работы ученых. От изучения командно-административных методов руководства отечественной наукой как характерной черты партийного и государственного руководства становлением, развитием и функционированием всей системы науки как науки по преимуществу государственной историки постепенно переходят к более всестороннему и глубокому изучению феномена «репрессированной науки», опираясь на многочисленные и разнообразные публикации исследователей, изучающих отдельные научные направления и судьбы выдающихся ученых, архивные документы и источники личного происхождения, в том числе воспоминания-интервью участников событий.

Изучение архивных документов, устной истории привело исследователей к выводу, что объектом репрессий явилось все научное сообщество в целом, что репрессии нельзя сводить к мартирологам, спискам расстрелянных, заключенных, сосланных, сломанным биографиям выдающихся отечественных ученых и мыслителей, «шарагам» и т.д. Как отметил историк науки М.Г. Ярошевский, объектом репрессий оказалось «научное сообщество в целом, его ментальность, его жизнь во всех ее проявлениях», речь шла не только «о репрессированных ученых, но и о репрессированных идеях и направлениях, научных учреждениях и центрах, книгах и журналах, засекреченных архивах. Одни дисциплины запрещались: генетика, психотехника, этология, евгеника, педология, кибернетика. Другие - извращались. Например, история. А кто возьмется определить ущерб, который нанес сталинский диктат экономической науке? Третьи -деформировались. Вся физиология была сведена к схоластически истолкованному учению И. П. Павлова, а в психологии было наложено вето на изучение бессознательных душевных явлений. В "незапрещенных" науках каралась приверженность теориям, на которые падало подозрение в идеализме».

Идеологический диктат деформировал все научное сообщество, все, кто не мог выжить под его прессом, эмигрировали, погибали, уходили в более безопасные сферы общественной деятельности, не успев сказать свое слово в науке, создать свою школу, вырастить учеников и последователей. «Одни были сосланы, расстреляны, сгнили в лагерях, другие - затравлены идеологической инквизицией, третьи - загнаны в "шарашки", четвертые оказались без учеников, попавших в несметное число "врагов народа", пятые спасались бегством в эмиграцию». Таким образом, возник невиданный в истории цивилизации феномен репрессированной науки.

Репрессированы были не только люди, книги, рукописи, убеждения, но и научная мораль, гражданственность, ученые были вынуждены приспосабливаться к условиям существования: те, кого миновали прямые репрессии, должны были подчиниться идеологическому и партийно-бюрократическому диктату, исповедовать двойную мораль, жить с расщепленным сознанием. Они также стали своего рода репрессированными. Профессионально присущая ученым критичность ума становилась для них опасным качеством в условиях предписываемого единомыслия.

Наиболее глубокий, на наш взгляд, подход к изучению феномена репрессированной науки проявил независимый ленинградский исследователь, ныне покойный Ф.Ф.Перченок, который одним из первых в зарубежной и отечественной историографии написал ряд исследований, посвященных «Делу Академии наук», в котором, как в зеркале, преломились типичные черты политики руководителей советского государства по отношению к научной интеллигенции.

С конца 80-х - 90-е гг. появилось большое число биографических публикаций (без купюр), посвященных репрессированным ученым, в том числе погибшим в тюрьмах, лагерях, ссылках -представителям различных научных направлений и школ. В 1990-1995 гг. появился цикл статей о репрессированных славяноведах, востоковедах, биографических материалов о репрессированных геологах, физиках, биохимиках, представителях аграрной и технических наук, историках, биологах. Проблема «репрессированной науки» присутствует в новейших трудах по истории науки и интеллигенции.

Большую научную ценность для изучения феномена репрессированной науки представляют публикации материалов и документов следственного дела по обвинению академиков С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле, дневников за 1938-1941 гг. академика В.И. Вернадского, писем П.Л. Капицы и сборника воспоминаний, писем и документов, посвященного 100-летию со дня рождения П.Л. Капицы и др.

Все эти публикации восстанавливают ранее малоизвестную нам картину взаимоотношений ученых и власти. В значительной степени эта картина воссоздается благодаря свидетельствам самих ученых. Взаимоотношения науки и власти развивались, изменялись во времени. В 20-е гг., несмотря на трудности и испытания гражданской войны, в среде научной интеллигенции еще были живы революционные традиции, еще не был изжит демократический опыт революции, либеральные идеи предреволюционного времени, ученые были охвачены энтузиазмом преобразования страны, раскрывавшиеся перспективы организованного развития науки вдохновляли их. Они стремились сохранить, развить и приумножить накопленное в течение веков интеллектуальное богатство. Многие крупные ученые, остававшись на родине, избрали патриотическую позицию сотрудничества с советской властью, позицию, которая предполагала непрекращающийся компромисс и уступки как властям, так и позднее новой генерации «красных специалистов», занимавшихся «социалистической реконструкцией науки».

Компромисс ради блага народа, отечества, единства России, сохранения ее исторической духовной мощи, ради развития отечественной науки - таковы были стимулы сотрудничества старой научной интеллигенции с советской властью.

В.И. Вернадский писал своему другу И.И.Петрункевичу 22 июля 1923 г.: «Мое неучастие в политической борьбе основано на моей критике прошлого и на сознании, что всякая культурная и бытовая работа в данный исторический момент гораздо важнее... А сила русская сейчас в творческой культурной работе - научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана и русского единства и русской мощи».

Мотивы власти, предложившей сотрудничество старой интеллигенции, были очевидны. Задачи построения современного государства и общества, способных принять вызов времени, в особенности интересы обороны, научно-технического прогресса и сохранения международного престижа России, несмотря на недоверие к старой научной интеллигенции, неприязнь к ней, проистекающую из классового подхода, побуждали власть не только неизменно говорить о поддержке ученых и науки, но и выделять значительные средства на развитие науки в условиях тотального огосударствления всех научных учреждений и вузов, создавать условия для ее развития. Но несмотря на это, в глазах властей ученые, научные работники оставались людьми второго сорта, не заслуживающими доверия, ибо они были связаны тысячью нитей с «эксплуататорскими классами». Как позже замечал в беседе с писателем Феликсом Чуевым «куратор» науки от политбюро ЦК ВКП(б) В.М.Молотов: «Они все сидели, - говорил он, имея в виду техническую интеллигенцию. - Много болтали лишнего. И круг их знакомств, как и следовало ожидать... они ведь не поддерживали нас... В значительной части наша русская интеллигенция была тесно связана с зажиточным крестьянством, у которого прокулацкие настроения, страна-то крестьянская». Еще более определенно он высказал свое отношение к выдающемуся представителю технической интеллигенции конструктору Туполеву: «Тот же Туполев мог бы стать и опасным врагом. У него большие связи с враждебной нам интеллигенцией... Туполевы -они были в свое время очень серьезным вопросом для нас. Некоторое время они были противниками, и нужно было время, чтобы их приблизить к советской власти... Теперь, когда Туполевы в славе, это одно, а тогда ведь интеллигенция отрицательно относилась к советской власти! Вот тут надо найти способ как этим делом овладеть. Туполевых посадили за решетку, чекистам приказали: обеспечивайте их самыми лучшими условиями... но не выпускайте! Пускай работают, конструируют нужные для страны вещи, это нужнейшие люди». Т. е. власть рассматривала «старых» ученых как своего рода чужеродное тело в советском обществе, однако их потенциал необходимо было использовать.

Как возникали, протекали и разрешались конфликты между политическим руководством страны и научной интеллигенцией? Это можно проследить по выступлениям, письмам, дневникам, воспоминаниям таких корифеев науки, как И.П. Павлов, В.И. Вернадский, Н.И.Вавилов, П.Л.Капица и др.

Послереволюционную трагедию российской науки предопределили не только политическая доктрина советского государства, стремление его руководителей заставить все слои общества исповедовать единую идеологию - официальную идеологию государства, но и антиинтеллектуализм власти. Последний был в определенной степени производным от состояния российского общества, от традиционного для революционной России разрыва между народом и интеллигенцией, неприятия народом интеллигенции, отождествления в народном сознании интеллигенции с эксплуататорскими классами. Революционная эпоха резко обострила это противоречие. В марте 1918 г. первый демократически избранный президент Российской академии наук академик А.П. Карпинский в письме наркому просвещения А.В. Луначарскому писал: «К несчастью...наступил один из тех разрывов, которые составляют несчастье русской жизни и мешают ей развить настоящую преемственность... глубоко ложное понимание труда квалифицированного как труда привилегированного, антидемократического... легло тяжелой гранью между массами и работниками мысли и науки». Воцарился культ «мозолистых рук». Наибольшим достоинством научного работника стало происхождение «от сохи», «от станка». Классовый принцип распределения государственных благ («паек»), массовые обыски, реквизиции, выселения, запреты на профессию, бессмысленные с точки зрения здравого смысла аресты, расправы над интеллигенцией закрепили в массовом сознании народа презрение к умственному труду как труду не столь общественно значимому, как труд физический.

Стремление смести институты эксплуататорского государства распространилось и на старую, «буржуазную» науку, не только на ее идейный багаж, но на ее конкретное накопленное веками содержание. Наибольший урон был нанесен гуманитарной науке. Высылка за рубеж в 1922 г. около 200 наиболее выдающихся обществоведов и писателей, ликвидация автономии высшей школы, завоеванной в годы царизма, ликвидация в 20-30-е гг. «за ненадобностью»* целых научных направлений старой социологии, философии, политэкономии, истории, особенно тех ее разделов, которые были связаны с историей церкви - библеистики, древнейшей истории, славистики, а также отрицание «старой» юридической науки, в частности, высокомерное отрицание советскими юристами таких понятий, как «правовое государство» и «буржуазное право» в целом, закрытие научных, философских и религиозных обществ в 1923 г. в ходе их принудительной «перерегистрации» и массовая эмиграция гуманитариев старой формации, «ненужных советской власти» изменили ситуацию в общественных науках. Каждый шестой из ученых-эмигрантов был правоведом, каждый седьмой - экономистом, и, наконец, эмигрировали почти все русские философы-идеалисты. Поле для победного шествия марксизма неуклонно расчищалось.

Поскольку Петроград, а затем Ленинград был сосредоточением старой интеллигенции, то именно здесь фабриковались ОГПУ дела против нее - «Таганцевское дело» (1921), «дело лицеистов» (1925), «дело правоведов» (1925), «дело кружка историков» (1927), «дело Обновленского» (1928), «дело Космической академии» (1928), «дело кружка "Воскресение"» («дело Мейера») (1928-1929) и др.

Процессы против интеллигенции 20-30-х гг. были и своего рода политическим приемом «канализации» гнева и недовольства народных масс против наступления на права и свободы, завоеванные ими в ходе революции. «Шахтинское дело», процесс «Промпартии», «Дело Крестьянской трудовой партии», дело «Союза борьбы за освобождение России» («Академическое дело»), «Дело российской национальной партии» («Дело славистов») и другие политические процессы 30-х гг. - все эти процессы и политические репрессии в целом были связаны с общим «великим переломом» в развитии страны, с политикой «наступления социализма по всему фронту», с переводом части наиболее квалифицированных «старых специалистов» в категорию «вредителей», с политикой их дискредитации в глазах советской научной общественности, с политикой «сплошной советизации» «научного фронта», в первую очередь Академии наук как высшего научного учреждения Советского государства. Они имели целью создать для народа «образ врага внутреннего» и отвести от правительства недовольство и гнев народный в русло ненависти к «враждебным классам и группировкам», в том числе инженерно-технической, научной, управленческой, гуманитарной, художественной интеллигенции, дать убедительное объяснение крупным просчетам, провалам и ошибкам в экономической и социальной политике правительства, и в конечном итоге, объяснение крушению стратегического курса на мировую революцию и победу социализма во всем мире.

Провозглашая утопические планы переустройства общества, в конце концов, власть вынуждена была считаться и с реальным положением вещей и использовать старые структуры и старые кадры, приспосабливая их к новым условиям и вывешивая новые вывески на старые учреждения.

Несмотря на незатухающий конфликт между учеными и властью, утраты и потери, в 20-е гг. компромисс между властью и учеными так или иначе был достигнут, и наука, воспринявшая импульсы революционной эпохи, развивалась, вопреки тем ограничителям, которые ставило перед ней государство, преследуя свои идеологические и политические цели. «Взрыв творчества», по выражению В.И.Вернадского, захватил примерно два научных поколения. Более «благоприятно, подчеркивал Ф.Ф.Перченок, сложились обстоятельства для наук естественного цикла, имевших прямой выход в технику, военное дело и народное хозяйство... В общем в 20-е годы продолжали существовать некоторые условия для "органического" роста науки и "естественного" самосохранения и самовоспроизводства мысли и знания». Вплоть до 19271928 гг. еще существовала в научной среде здоровая конкуренция. Государство не имело сил монополизировать все и вся, довести идеологизацию, огосударствление и централизацию науки до степени тоталитарности. Однако в первое десятилетие накапливались предпосылки для «великого перелома» и в обществе, и в науке, в том числе в сфере взаимоотношений ученых и власти, в быт все более проникает новая система принуждения, идет саморазвитие репрессивного аппарата.

На рубеже 30-х гг. происходили огромные сдвиги в общественном сознании, общество все более понимало, что оно втягивается в диктатуру одной личности. Разрушение старых форм жизни, старой системы ценностей охватывало все общество целиком, и, прежде всего, социальную сферу, сферу культуры, науки. Насильственное уничтожение в результате «дискуссий» какой-либо отрасли науки, возникшей естественным путем, благодаря логике саморазвития, оказывало влияние на научную среду, на науку в целом. Особенно пагубно сказывалось разрушение традиций в гуманитарных областях знаний. Как эти процессы отражались в сознании крупных ученых эпохи, говорят их дневники и письма.

Страницы: 1, 2