Развитие Росийской исторической науки на рубеже XX-XXI вв.

Развитие Росийской исторической науки на рубеже XX-XXI вв.

Контрольная работа

на тему:

"Развитие российской исторической науки на рубеже XX-XXI веков"

События конца 80-х - начала 90-х годов в СССР очень сильно повлияли на состояние российской исторической науки. Переосмысление истории России, особенно истории XX века, робко начатое еще на исходе 50-х и в 60-е годы, развернувшееся в полную силу в конце 80-х годов и продолжающееся и поныне заметно отразились на изменении общественного, в том числе политического, климата в государстве. Эти два процесса шли параллельно, тесно переплетаясь друг с другом. И сегодняшняя оценка научной и общественной ориентации исторической науки требует учитывать состояние общества, характер его развития, основные тенденции.

Для современной исторической науки характерны: значительная поляризация, дифференцированность, большая независимость и свобода от «директивных указаний».

Стремление к исторической истине делает ее более жесткой, холодной, объективной, что иногда пугает и самих историков, и читателей исторических трудов. Вообще, я думаю, что история - это самая жестокая из всех наук и именно потому, что она способна сказать нам правду о нас самих, о нашем прошлом, настоящем и будущем. Общество, как и отдельная личность, увы, с трудом переносит правду о себе. И то, что сегодня историческая наука России выходит на пока еще довольно приблизительный и отдаленный уровень этой правды, неспроста вызывает истерику как в научных кругах, так и в крайне политизированном обществе, переживающем переходное состояние, а одновременно и во властных структурах.

Исторической особенностью первой половины 90-х годов XX века явился политический крах тоталитарного государства, в основе идеологии которого лежал суррогат из марксистских идей, имперских традиций, самодержавной амбициозности, революционного мессианства, утопических общинных иллюзий, убогой гордости невежественных и правителей, и масс.

На смену этому государству пришел странный полукоммунистический, полукапиталистический, полукриминальный гибрид, жизнь которому дают все те же люди, кто был рожден, взращен и воспитан в послевоенный период. Этот режим передал новой России глубоко криминализированную сущность, при которой буквально вся страна от генсека до последнего дворника жила «не по закону».

Этот странный синтез относится и к кадрам историков, и к исторической науке в целом. Пожалуй, единственное, чем новый режим коренным образом отличается от прежнего, это известная, почти официальная свобода от сталинизма, без которой, как это выяснилось уже бесповоротно, невозможно дальнейшее движение общества вперед в условиях современной цивилизации. Идеологический вакуум почти мгновенно заполнился единственной мощной, неплохо организованной, имевшей определенные традиции идеологической силой.

Кажется, что это восхождение к идеологическому официозному Олимпу началось в период «перестройки» М.С. Горбачева, но реальная энергия этой силы была освобождена, конечно, в полной мере лишь с падением либерально-коммунистического режима «нового мышления», поскольку «санкционированная» горбачевская свобода, не удовлетворявшая радикалов-антикоммунистов, мешала в значительной мере полностью раскрыться и «шестидесятникам».

Сегодня соотношение сил поменялось: радикалы и в политике, и в публицистике, и в науке расчистили завалы сталинизма, а «шестидесятники», верные своим либерально-коммунистическим, «истинно марксистско-ленинским» политическим взглядам, отринутым в период «застоя» историческим концепциям, обогатившись новыми архивными пластами, огромным, ставшим доступным фактическим материалом по истории XX века, властно вступили на научный подиум, безапелляционно оттесняя оттуда как консерваторов-сталинистов, так и сторонников радикальных антикоммунистических воззрений, которых они роднят с новым режимом, с дилетантской, официозной, совершенно антикоммунистической публицистикой и т.д.

Этот их запоздалый реванш, ставший результатом победы противных им политических сил, вполне исторически оправдан и закономерен. Сегодня это неопровержимый факт отечественной историографии, выстраданный антисталинистскими, а вместе с ними и антикоммунистическими силами в целом, безусловно этапный, но как и всегда в науке, безусловно временный.

Одновременно с этим в историографии вслед за публицистикой все более и более мощно звучит и антикоммунистическая научная линия, представленная радикалами, свободными от обаяния и традиции «шестидесятников». Для радикалов вся сумма фактов отечественной истории XX века вообще перевешивает в сторону антикоммунистических и антимарксистских исторических концепций. Любопытно, что порой принципиальные расхождения между историками, исповедующими идеалы «шестидесятников», и радикалами-антикоммунистами обнаруживаются лишь в обобщающих концептуальных выводах, хотя их трактовка отдельных фактов мало чем отличается друг от друга. Указанные основные направления в историографии отражают реальные исторические процессы.

В этой связи встает вопрос о так называемом кризисе современной российской исторической науки. Что есть этот кризис? Ответ на этот вопрос также дается в связи с теми основными направлениями в общественной науке, о которых шла речь выше.

Одни видят кризис в обвале всей старой идеологизированной исторической науки, неспособности на основе старых марксистских подходов познать историческую истину и призывают к поискам новой теории исторического синтеза (Кризис отечественной историографии в главном и основном рожден кризисом марксизма», «марксизму как в принципе догматическому учению противопоказано творческое начало», «марксизм и плюрализм мнений несовместимы»).

Другая точка зрения состоит в том, что кризис в науке объясняется не крахом марксизма, а несостоятельностью его советских, истолкователей, гипертрофированностью некоторых положений марксизма, в том числе об общественно-экономических формациях, классовой борьбе как решающих рычагах общественного развития.

Общеисторическая теория (философия истории) возможна и необходима, а теоретический плюрализм ценен лишь как необходимое условие разработки адекватного варианта теории.

Марксов исторический материализм видится при этом как та основа, которая, если освободить ее от лженаучных примесей, будет по-прежнему играть решающую роль в познании исторического процесса. Свидетельством кризиса, таким образом, представляется либо полный, либо частичный отказ от прошлых методологических и научно-исследовательских ценностей и поиск новой адекватной историко-методологической опоры. Совершенно очевидно, что и эти оценки также находятся в поле идеологическом и политизированном.

Мне представляется, что вообще разговоры о кризисе исторической науки возникают именно в период острейшего не столько научного, сколько политического и идеологического противоборства спорящих сторон, для которых не существует права на инакомыслие, и все, что не укладывается в их собственную схему, видится как очередная ересь. При этом выход из кризиса мыслится как победа «истинной» теории исторического познания, то есть создание очередной монопольной концепции, поглощающей и подчиняющей себе все остальные (неправедные!) направления.

С этой точки зрения именно отказ от раз и навсегда данных установок в науке, обращение к новым методологическим ключам познания, не только возрождение обновленного марксизма, но и новое прочтение - с учетом судеб мира и России в XX в., творчества Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, М. Вебера, основателей «школы Анналов», современных западных адептов социальной истории, эмигрантской русской историософии и других историософских и методологических течений свидетельствуют о том, что российская историческая наука как раз выходит из кризиса, означающего лишь отсутствие движения мысли, и вступает в новый плодотворный этап своей жизни.

Сегодня для российских историков не существует более какой-то одной, единственной, избранной теории познания. Напротив, как действующий инструмент познания, осваиваются наиболее важные из этих теорий. Не существует какого-либо одного избранного периода или региона, исторические разработки которых брались бы за образец. Сегодня российская наука стремится синтезировать все лучшее, что дала мировая историография. Историки с успехом осваивают богатейшее наследие российской исторической науки в лице ее крупнейших представителей, чье творчество в течение долгих десятилетий замалчивалось либо искажалось. Пристальным вниманием, пользуются достижения советской историографии, особенно в области конкретной истории, с одновременным отказом от тоталитарных оценок и препарированных в советское время основных положении марксизма.

Осваивается широчайший спектр западной историографии истории России и СССР, которая в течение длительного времени осуждалась и квалифицировалась как фальсификация истории. Выходят в свет как прежние работы западных историков, так и исследования последних лет, в том числе посвященные проблемам российской и советской истории. Сегодня стало совершенно очевидным, что нет какой-нибудь отдельной «западной» историографии, как нет и отдельной российской исторической науки. Существует единая мировая историческая наука. В синтез научно-исторических знаний успешно включаются и классические работы историков российской эмиграции.

Наконец, крепнет региональная историография (Урал, Сибирь, Дальний Восток, черноземный центр, юго-западный регион и т.д.), отражающая присущие этим районам специфические интересы и темы, используется регионально-цивилизационный подход (например, роль Урала, Сибири или Дальнего Востока в судьбах России). Увеличивается масса новых архивных материалов, которые становятся доступными, расширяется использование российских и западных архивохранилищ, устанавливается тесный контакт российских и западных ученых.

Современный этап развития российской исторической науки отмечен стремлением в условиях свободы творчества и бескомпромиссной полемики овладеть всей гаммой познавательских и исследовательских приемов.

В первую очередь речь идет о методологических проблемах исторической науки. Сегодня бытует представление, будто в этой области царит полный застой, что историки и историософы этим просто не занимаются, а ловко уходят от сложных понятий и категорий, определяющих периодизацию истории, ее критерии и сущность. В частности, вне рассмотрения якобы оказываются наше отношение к понятиям «формация», «цивилизация», «исторический прогресс» и другие важные методологические категории. Однако это не так. В 90-е гг. и на рубеже XXI в. эти вопросы все чаще поднимаются на страницах научной печати и, хотя они действительно не стали пока еще предметом широких научных конференций, симпозиумов, ощущается все более нарастающее научное напряжение в этой области знаний, расширяется амплитуда их обсуждений, вовлекается все более богатый исторический и философский материал, включая историософские концепции прошлого.

По-прежнему широко представлена в российской историографии точка зрения, что марксистский подход к «типизации и периодизации исторического развития» на основе выделения общественно-экономических формаций не только не устарел, но остается основным в познании исторического процесса, так как де позволяет выявить объективный и закономерный характер общественно-исторического процесса и представить последний как сложную саморазвивающуюся систему. При этом отбрасываются жесткие социально-экономические и классовые детерминанты как основные рычаги познания исторического процесса и утверждается, что формационный «подход оставляет вне поля зрения отдельное конкретное общество, являющееся относительно самостоятельной единицей исторического развития». На этих, я бы сказал, либерально-формационных позициях, не рекламируя это, но руководствуясь этими постулатами в своей исследовательской и педагогической деятельности, стоит сегодня подавляющая часть российских историков.

Но все шире пробивает себе дорогу цивилизационный подход к истории, основанный на разработках Данилевского, Ламанского, Шпенглера, Вебера, Тойнби, Хантингтона, теоретиков евразийства и других аналитиков. В его основе лежат более широкие и емкие понятия, охватывающие черты и признаки развития общества, которые представляют собой величины более долговременные, сущностно более устойчивые, чем социально-экономические факторы. Они, прежде всего, охватывают территориально-природную, языковую, духовно-нравственную, религиозную, этническую сферы, которые, выражают интересы общества и характеризуют его в целом. Это, конечно, не означает полного отрицания формационного подхода к истории. Факторы, определяющие формацию, могут входить составной частью в характеристику той или иной цивилизации. Эволюция сторонников формационного подхода в сторону отказа от жестких социально-экономических характеристик развития общества порой сама ведет их к сближению со сторонниками цивилизационного похода к истории.

На методологическую поверхность подняты и проанализированы сегодня разработки русского историка-славянофила В.И. Ламанского с его попытками разделения общества на «миры настоящего», «миры будущего» и «миры прошлого», в основе которых лежат критерии «мироорганизующего могущества». В соответствии с этим романо-германскую Европу Ламанский считал мифы настоящего», цивилизации Азии, проигравшие мировую борьбу за первенство - «миром прошлого», а «миром будущего» полагал греко-славянский мир с русским ядром, чей цивилизационный взлет, по его мнению, был еще впереди».

В этой же связи введена в научный оборот и историософская теория Н.Я. Данилевского об извечном противостоянии России и Европы, о российской цивилизации как особом историческом феномене. Его знаменитая книга «Россия и Европа» была впервые за долгие десятилетия переиздана, а его историософские взгляды получили современную научную интерпретацию.

Переизданы также работы О. Шпенглера и А. Тойнби. В условиях определенного кризиса «исторического материализма», эрозии формационного похода к истории и неясности и дискуссионности цивилизационных критериев историки и философы все чаще в своих трудах обращаются к их, вновь ожившим, концепциям. При этом обращается внимание на общецивилизационные основы периодизации истории человечества: «возрастной» (то есть в рамках той или иной цивилизации) переход от культуры аграрно-сословного общества к культурному и политическому господству города, сопровождаемый «городскими революциями» с их идеологическими или религиозными окрасками (Шпенглер); рождение «дочерних цивилизаций» в лоне гибнущих локальных «универсальных государств» на базе реакций общества по принципу «вызов - ответ», возглавляемых «творческой элитой», стремящейся к духовному обновлению (Тойнби). Обращается также внимание и на то, что, эти мыслители ставят евро-атлантическую цивилизацию в центр конструируемых ими моделей, поскольку именно на просторах Европы, по их мнению, в полной мере протекали процессы, определившие метаморфозу человеческих обществ. Делаются попытки использовать методологию Шпенглера и Тойнби для объяснения процессов, протекавших на просторах Восточноевропейской равнины, в том числе и России.

Интерес к теории евразийцев также имеет сегодня не чисто умозрительный характер, а ведет к неустанным попыткам объяснить российскую историю как в прошлом, так и в настоящем и будущем перманентной привязанностью России не только и не столько к Европе, как полагают адепты евро-атлантической модели развития, основной, так сказать, эталонной для человечества, сколько к азиатским просторам, азиатским народам, цивилизациям, государствам, духовности, традициям и т.п. Во-первых, это отражается в широкой публикации трудов евразийцев, как в периодической ' печати, так и в сборниках статей. Во-вторых, в появлении в первой половине 90-х годов серии книг Л.Н. Гумилева, который в обоснование Фурсов в ряде своих работ считают власть. Менялась власть - менялась история. Власть - первичная и все определяющая - компоновала страну: вся русская история реализуется через власть и посредством власти. Поэтому эти авторы, скажем, вводят такое понятие, как «Великая самодержавная революция» Ивана IV, а последующие века русской истории рассматривают сквозь призму «Великого передела» власти - от опричнины до «нынешней смуты».

Наконец, к разряду новых методологических подходов следует отнести и получившие в условиях свободы научного творчества новые импульсы альтернативного взгляда на русскую историю, помогающего понять всю ее многомерность, противоречивость, порой ошеломляющую возможность круто повернуть ее ход. Если прежде под исторической альтернативой, как правило, понималось лишь обращение к судьбам российской революции, к всепобеждающей «прогрессивной» революционной альтернативе, к проблемам послереволюционного развития страны в XX в. на путях «истинного ленинизма», «альтернативы Бухарина» и т.п., то в 90-е годы этот круг значительно расширился и видоизменился. Был поставлен вопрос о либеральной альтернативе развития России, о возможности иного конституционного развития страны на протяжении XVI - начала XX в., что, по существу, означало попытку нового цивилизационного осмысления всего русского исторического пути в эти века, рассмотрения, так сказать, «теневой» русской истории, которая на всех этапах сопутствовала ее «генеральной» - состоявшейся - линии. В этой же связи по-новому был поставлен вопрос о смысле борьбы за единство и централизацию русских земель, в которой важную цивилизующую роль могли сыграть, кроме победившего лидера - Московского княжества, Русско-Литовское государство, а также Тверское княжество; рассмотрены другие «русские альтернативы». Проблема исторической альтернативы учитывается и при исследовании других периодов и событий российской истории - Крымская война 1853-1856 гг., Я первая мировая война и т.д.

Страницы: 1, 2