Крестовый поход латинцев

2. Итак, в Византии возникло латинское феодальное государство. Само происхождение наложило на него печать столько же авантюризма, сколько злодейства. Если плачевное существование этого государства в течение короткого времени -- немногим более пятидесяти лет -- и представляется каким-то сном в летнюю ночь и скоропреходящим эпизодом в истории романского феодального дворянства на классической почве Востока, то влияния его сказывались еще долгое время роковым образом. Ни государственная мудрость, ни блеск воинских успехов, отличавшие иных из вождей латинского крестового похода, не могут ввести нас в искушение сопричислить разных Дандоло, Балдуинов, Бонифациев Монфер-ратских и Вилльгардуенов -- хотя они и были по своему времени доблестными деятелями -- к сонму истых героев человечества; напротив того, сначала слепая случайность, а затем логика фактов сделала латинян разрушителями культурного государства, которое являлось единственным живым преемником греческих и римских преданий в христианском их видоизменении. Поэтому по отношению к прежней Восточной империи латинские завоеватели едва ли могут занимать место более почтенное, чем усвоенное в свое время за Аларихом, Аттилой и Гензерихом по отношению к Западно-римской империи. Искусное государственное устройство, римское право, разрабатывавшееся дальновидными императорами, глубоко укоренившееся могущество законов, почтенная древность и образованность церкви, значительный капитал знаний по всем отраслям, а равно преуспеяние искусства и промышленности, благосостояние городов, все еще процветавших, и естественные источники богатств, какие еще давала сама страна, все это обеспечивало за Римской империей первенствующее место среди остальных государств тогдашнего мира.

Если принять в соображение низкую ступень, на которой вообще в 1204 г., в отношении экономического развития, образованности и свободы, стояли государство, общество и церковь на Западе, едва ли представлялись основания приговаривать империю Комненов к погибели. Развращение правительства при Ангелах достигло, правда, таких пределов, что вдумчивые государственные люди в него изверились. Но та же империя неоднократно переходила через подобные же кризисы и тем не менее сумела и при Исаврийской, и при Македонской династиях, и при Комненах оправляться и возрождаться к новой жизни. Если бы даже роль Восточной империи сведена была к тому, чтобы служить Западу предохранительной стеной и оплотом от народных волн, набегавших из Сарматии, 7 урана и азиатских плоскогорий, то и в этом случае поддержание империи в неприкосновенности являлось для Европы прямым долгом. Если средняя полоса нашей части света не заселена скифами, или Италия не поглощена сарацинами, если германский император мог собирать сеймы в Франкфурте, Реген-сбурге и Майнце, а папа -- соборы в Латеране, -- то всему этому они в значительной степени обязаны были существованию греческой империи. Несравненная жизненная энергия поддерживала этот государственный организм, составленный на манер мозаики, вопреки бесчисленным дворцовым революциям, сменам династий, отсутствию установленного по закону права престолонаследия, колебаниям между императорской тиранией и олигархией знати, захвату богатейших провинций арабами, турками и славянами и непрестанной борьбе с помощью оружия, денег и дипломатического искусства против многочисленных народов, жаждавших захватить мировую столицу, Константинополь, -- более продолжительного и героического подвижничества со стороны какого-либо государства история и не знает вовсе.

И вот этот-то великий оплот Европы ниспровергли не враги христианства, а христиане-крестоносцы, верования которых совпадали с греческими во всех существенных частях. На крестоносцах лежит вина за то, что турки наконец вторглись на Запад через разбитые твердыни Босфора и водрузили знамя азиатского варварства и над Святой Софией, и над Парфеноном. Крестоносцы упразднили государственную и церковную связь между отдельными странами, входившими в состав империи, и положили предел дальнейшему развитию эллинской образованности, которая оказывалась настолько мощной, что изливала просвещение чуть ли не до Волги. Ознакомление с иными творениями греческой словесности перешло из библиотек империи в Багдад и Кайрован и впоследствии отсюда проникло обратно в невежественную Европу при посредстве арабов. Несмотря на внутренние бедствия, порожденные упадком нравственности и гражданственности, весь ужас коих не очерчен никаким наблюдателем, единственно город Константинополь мог еще в общем оставаться средоточием византийской церкви и государственности, знания, искусства и промышленности, являясь по-прежнему выразителем всей ценности и объема культурности. Впрочем, в людском сознании не переставало жить сознание того, что во всем мире не имеется ничего равного Византии. Евстафий Фессалоникийский, который был настолько счастлив, что не дожил до падения Византии, восхвалял ее как столицу, украшение человечества, как чудное и приветливое око земли, как родину красноречивых добродетелей, без которых сам мир не был бы миром, как рай, вмещающий в себе все блага и изливающий несчетные благодеяния на весь мир. Никита Хониат называет Византию чудным градом Константина, всем славимым, к которому устремляются все человеческие вожделения, а удивленный Вилльгардуен отзывается о Константинополе как о богатейшем во всем мире городе, царствующем надо всеми прочими.

В XIII столетии ни единому из западных государей, кроме высокообразованного Гогенштауфена Фридриха II, ив голову не пришло бы высказать то суждение, которое выразил император Иоанн Ватазес, а именно, что среди всех людей наиболее почетные наименования носят император и философ, а между тем, разумеется, любой из византийских государей разумел истинный смысл этого изречения. Даже ужаснейший из тиранов -- Андроник, и тот заявлял, что философия является силой небесной и неоценимой по заслугам. Если унаследованным издревле для византийцев благом было то, что на их языке оказывались запечатленными величайшие умственные сокровища человечества, то само сохранение ценных памятников древней письменности несомненно составляет заслугу высшего клира, ученых школ и высокообразованных императоров, покровительствовавших этим последним. Уж само по себе одно обладание древнегреческой словесностью обеспечивало византийцам по сравнению с западными народами превосходство в смысле образованности, ибо на Западе даже туземные классические литературные произведения римлян отчасти сгибли без вести или оставались доступными разве немногим клирикам и схоластикам. Евстафий комментировал Пиндара и Гомера, тогда как на Западе эти творения сделались известными едва лишь в эпоху Салутато и Боккаччо. Спустя сто лет после латинского Крестового похода даже Данте составлял себе представление о Гомере только понаслышке и весьма наивно сопоставлял его с Горацием, Овидием и Луканом. Во Франции и Италии вместо Илиады читались баснословные измышления Диктиса Критского и Дареса Фригийского, трактовавшие о Троянской войне

Вполне понятно, что, когда латинцы вторглись в Византийское Царство, они могли грекам показаться настолько же варварами, как некогда их предкам рисовались римляне в эпоху Эмилия Павла, Муммия и Суллы. Латинцы и представления не имели о том, какую сумму хотя бы схоластически неуклюжей работы уже подъял Восток в области мышления и какие живые культурные стремления искали себе там путей к дальнейшему развитию. Никита Акоминат, высокоумный брат афинского архиепископа, дал оценку франков с греческой точки зрения в нижеследующих словах: «Всяческое изящество и музы пребыли им чуждыми; невежественность им прирождена, а злоба преобладает у них над разумом». Ужасные обиды, каким подвергся Константинополь по завоевании, вполне достаточно объясняют эту оценку франков, ибо названный несчастный государственный деятель был очевидцем чинившихся в столице ужасов. С произведениями классического искусства, собранными в столице и имевшими неисчислимую ценность, франки не сумели даже иначе распорядиться, как либо разбивая их в куски, либо расплавляя и из меди, полученной этим путем, чеканя монету. Лишь немногие из произведений искусства были увезены на Запад в виде добычи, как, напр., четверка коней из бронзы. Ее некогда из Хиоса вывез император Феодосии II и распорядился установить над воротами гипподрома; эта группа и поныне красуется над фасадом собора Св. Марка. Пожар поглотил византийские книгохранилища и те рукописи, которые изучал еще Фотий. От этого погрома спасены были ничтожные остатки, которые и сохранились благополучно до эпохи Возрождения.

Конечно, было великим несчастьем, что крестоносцы не имели в своей среде людей, проникнутых научным духом, а между тем на Западе подобных личностей вообще было немало. Книги в Константинополе издревле славились и разыскивались. Отдельные случаи, о которых сохранились достоверные свидетельства, доказывают это. Так, напр., в X веке неаполитанский архипресвитер Лев вывез из Византии греческую рукопись, но, к сожалению, не список творений Гомера или Платона, а предания об Александре (Македонском) псевдо-Калисфена, которые впоследствии в латинской переработке и послужили источником для романов об Александре, созданных французскими и немецкими поэтами. Итальянцы охотно скупали греческие рукописи и до завоевания еще Константинополя вывозили их, нагружая ими целые корабли, как это замечает Михаил Акоминат. В Феесалониках норманны тоже не замедлили найти итальянских скупщиков для тамошних собраний рукописей, и они были уступлены за бесценок. Если франки в Константинополе и осмеивали публично греков как народ писак и педагогов и в смехотворных процессиях таскали по городу чернильницы, перья и рукописи, то насмешки эти, вероятно, метили скорее на византийскую бюрократию. Возможно, впрочем, что именно в ту пору не одна редкая рукопись спаслась от погрома, попав на Запад.

Светлыми сторонами, какие представляло удивительное византийское культурное государство, не исчерпывалась, однако же, его сущность целиком. Если греческая образованность той эпохи, когда Запад сравнительно коснел во мраке, и заставляет взирать на западные народы как на полуварваров, представляется неосновательным невежество франков принимать единственно за темный фон, где особенно рельефно вырисовывается блеск, который тысячелетняя культура с ее изощренными бытовыми формами сумела придать высшим слоям византийского общества. Было бы нелепостью степень жизненности и благосостояния народов определять суммой тех академических знаний, какие удержались в их школах. В греческой империи образованность, конечно, была развита шире, чем в любом из государств Запада, но отсюда вовсе еще не следует, чтобы подданные, управляемые по более совершенным законам, исходившим от потомков Василия, и впрямь чувствовали себя счастливее, нежели подданные прочей Европы, руководствовавшиеся грубыми феодальными обычаями. Ведь в отдельные провинции Восточной империи, раз опрокинута была плотина, сдерживавшая сарматов и азиатов, неудержимо полились волны варварства, которые постепенно захватили и высшие общественные слои. Глубокое растление расшатало византийский государственный строй не только в смысле военной и экономической мощи. Греческая церковь, правда, оставалась величайшей силой в империи в том смысле, что она сплачивала разнородные части государства, нравственно на них воздействуя верованиями, и усиливала империализм богословским объединением, но за всем тем церковь на греческие умы освободительного влияния не оказывала. Худшее вырождение греческой мистики -- монашество -- задушало и народ, и само государство. Равным образом византийское богословие не может сослаться и на то, чтобы оно в эпоху Комненов оказывало влияние на поступательное развитие научного мышления, как то, наоборот, замечается в западной церкви в XII веке в лице деятелей в роде Ланфрана, Ансельма Кентерберийского, Петра Ломбардского и иных схоластиков. Отличающая греческую православную церковь неспособность повышать умственную жизнь путем борьбы между внутренними противоречиями неблаготворно отразилась и на греческом государстве.

В летописях Ромейского царства нельзя даже отметить явлений, которые бы составляли эпоху на службе прогрессу за целый ряд столетий со времени Юстиниана, если не считать безуспешной реформационной попытки, сказавшейся в иконоборстве. Гражданство здесь не пробуждалось вовсе к новой жизни, как то происходило в городах на Западе. Византийские историографы изобразили историю империи от Зосимы до Францеса в длинном ряде творений, обнимающих целое тысячелетие, и ни единый из культурных народов, за исключением китайцев, не может похвалиться подобной полнотой исторической литературы. Но в общем, все эти летописцы рисуют утомительную в своем однообразии картину: горделивый, но за всем тем бедственный императорский двор в столице, дворцовые революции, пошлейшие церковные дрязги и, наконец, однообразную борьбу со славянами и турками, превратившуюся в хронический недуг. Иной из лаконичных монастырских летописцев в Англии, Франции, Германии и Испании порой отмечает на немногих безыскусственных листках события и намерения, несравненно более важные для судеб человека, чем то многословие, затканное блестящим золотом риторических прикрас, в каком расплываются летописцы империи Константиновых и Юлиановых преемников. Запад, ославленный византийцами варварской страной, на самом деле был миром, преисполненным юношеской бодрости, и он быстро подвигался вперед по пути развития, тогда как греческий Восток в начале XIII века, истощенный долгой борьбой, уже дряхлел и приходил в состояние упадка.

В момент катастрофы византийское правительство изведало на опыте, что падения столицы, где сосредоточивается весь механизм государственного управления, вполне достаточно для распадения великого государства на части, ибо у порабощенных народов, входящих в его состав, ослаблено сознание национального единства, а чувства чести, свободолюбия и стремления к славе, способствующие к возвеличению народов, и совсем угасают. Наоборот, франки принесли с собой гордое самосознание мужественности, героизма, честолюбия, воинской дисциплины -- словом, ту духовную мощь, которая во все времена завоевывает мир. Анна Комнен некогда с трепетным удивлением взирала на норманнских богатырей, да и теперь рыцари Балдуина и Бонифация казались грекам сказочными великанами.

Латинцы на греческую национальную ненависть отвечали глубоким презрением, которое как бы всосали в себя со времени начала крестовых походов. Итальянский летописец XIII века прямо-таки высказывает убеждение, будто греки, некогда стоявшие во главе всех народов в области свободного искусства, и умственно, и нравственно совершенно пали, а утратив Сирию, Египет и Малую Азию, перешедшие к варварам, и сами обречены сделаться добычей франков и иных народов.

3. Император Балдуин задался целью завоевать сначала Фракию, а затем и греческую Малую Азию, куда спаслось бегством все то живучее, что сохранилось еще в Византийском государстве, сплотившись вокруг Феодора Ласкариса, пасынка Алексея III. В то же время маркграфу и королю Бонифацию предстояло покорить в пользу крестоносного войска эллинский материк от Офри-Лы до Тенаронского мыса.

Уже целые столетия Древняя Греция застыла в провинциальной обособленности, новую историю для нее открыли именно латинцы, и новая история эта оказалась почти такой же пестрой, как древняя, хотя по части блеска и разумности первая от последней была столь же далека, как эпоха иерусалимских ассиз от эпохи демократического строя Афин. В ту пору обе фемы, и Эллада, и Пелопоннес, находились в состоянии анархии, не знавшей никаких законов, и пребывали совершенно беззащитными. Ниспровержение законной государственной власти не могло почитаться на берегах Илисса или Алфея таким же национальным бедствием, как это казалось на Босфоре или Геллеспонте. Правда, никто тогда еще не сознавал всей важности и продолжительности франкского завоевания. Патриотическое самосознание не вооружило греков и не сплотило их для дружного противодействия чужестранцам. Хотя страна греков, и именно Пелопоннес, обладала многолюдными и хорошо укрепленными городами, но тем не менее упадок центральной власти окончательно порвал взаимную связь между отдельными городами, слабую издревле, и, таким образом, каждый единичный город, совершенно как в древности, оказался обособленным и заботящимся исключительно о своем только благосостоянии. Кроме того, знатные роды приматов, возвеличившись через придворные милости и собственные усилия, принялись хозяйничать по своему произволу в древних акрополях и в сельских владениях, напоминая древних тиранов.

Страницы: 1, 2, 3